поддерживал только смертельный ужас, но вот наступил миг, когда не помогал даже он. Последнее, что я видела, когда падала без чувств, было хмурое лицо официанта и подпрыгивающее дуло револьвера, а в ушах моих слышался крик: «Быстрее! Быстрее!»
Следующее, что я помню, – голос Хильды, который доносился словно издалека. Я узнала этот голос раньше, чем услышала слова, но в голове у меня постепенно прояснилось, и наконец я поняла, что руки подруги приподняли мою голову. Затем я ясно различила ее слова: «О, не беспокойтесь! Какое это имеет значение? Мне гораздо важнее видеть мою дорогую подругу, чем все драгоценности христианского мира!»
Потом прозвучал ворчливый, громкий голос: «Но послушайте, мэм. Сейчас время решает все! Мы не сможем начать, пока не получим какую-нибудь подсказку. Просто расскажите нам то, что знаете, а мы сделаем остальное».
Хильда нетерпеливо ответила: «Я правда ничего не знаю, кроме того, о чем уже вам рассказала. Я вернулась из Оперы и нашла ее здесь в глубоком обмороке. Возможно, когда бедняжка придет в себя, она сможет что-нибудь нам рассказать».
И снова раздался громкий голос: «А вы, Фриц Дармштеттер? Вам больше нечего сказать, кроме следующего: “Я приходил несколько раз за вечер и слушал, как она пела одну и ту же песню, снова и снова, что-то насчет Джорджа и Папочки. Когда, наконец, я открыл дверь, она велела мне уйти, так как она репетирует и не хочет, чтобы ей мешали. Ей ничего не понадобится, пока не вернется мадам”?»
«Та, это так!»
В этот момент я очнулась, открыла глаза, и когда увидела рядом с собой мою дорогую Хильду, то прижалась к ней, умоляя защитить меня. Она мне это пообещала. Тогда, несколько ободренная, я огляделась и увидела, что вокруг собралась настоящая толпа. Слева стоял ряд рослых полицейских во главе с совсем уже гигантским инспектором, справа – множество служащих отеля, мужчин и женщин, включая горничных Хильды, заламывающих руки. Один полицейский держал в руках шкатулку из свиной кожи с оторванной крышкой, где хранились драгоценности моей подруги.
Когда инспектор увидел, что я открыла глаза, он наклонился и одним движением руки поднял меня на ноги.
«Теперь, юная леди, – скомандовал он, – расскажите мне все, что вам известно!»
Полагаю, мы, женщины, понимаем голос мужчины, когда слышим его, и мы, как и наши матери до нас, научились повиноваться, поэтому я инстинктивно ответила: «Этот псих вошел, наставил на меня револьвер и заставил петь весь вечер, пока я не свалилась от усталости!»
«Как он выглядел, мисс?» – все тем же повелительным тоном спросил огромный инспектор.
«Он был худой, – ответила я. – У него были черные бакенбарды и бритая верхняя губа, и еще он вращал глазами!»
Затем я рассказала ему все, что помнила о странном поведении психа. Пока я говорила, на лицах полицейских появилась странная усмешка, а инспектор выразил их чувства словами: «Что ж, мэм, случай совершенно ясный. Догадываюсь, что на этот раз речь идет о Пите Даймшоу. Этот старик надул нас всех. Кажется, он проявил дьявольскую хитрость. Это его любимый план – заставить молодую даму петь все время одну и ту же песню на высоких нотах, как будто она репетирует, пока его сообщники не удерут с добычей. Думаю, они уехали много часов назад на специальном поезде в Озерный Берег, а он сел на скорый и спрыгнул у озера. Пит – просто прелесть! На этот раз он нас обыграл, но я думаю, в свое время мы с ним еще поквитаемся!»
В течение последних минут глаза всех членов труппы постепенно уставились на трагика, который был следующим в очереди. Сам он, как видели люди опытные, демонстрировал некоторое смущение, хоть и старался, используя все свое мастерство, скрыть его под маской самообладания.
Когда предыдущая рассказчица закончила свое повествование – а это в аудитории из актеров происходит только после того, как аплодисменты стихнут окончательно и возможность бисировать и повторить будет исчерпана, – ведущий произнес:
– Теперь, мистер Доверкурт, мы надеемся, что будем иметь честь послушать вас!
Тут же зазвучал хор голосов всей труппы, и так как конферансье произнес это нейтральным тоном – не совсем покровительственным, а как раз выражающим нечто среднее между снисхождением и почтением, – то остальные демонстрировали нарастающее серьезное внимание, начиная с дружеского уважения комедианта и заканчивая самоунижением швеи. Последняя, благодаря тому что течение времени отодвигало ее литературные усилия в историческую перспективу, а выпитые чаши веселящего напитка заставили ощутить вокруг себя ореол воображаемой славы, присоединила свою слезную просьбу:
– А если я могу взять на себя такую смелость, мистер Рэгг, ввиду того что теперь могу считать и себя вашей скромной сестрой по искусству, я рискну попросить вас рассказать нам что-нибудь из трагических преданий. Какой-нибудь случай, не связанный с мертвым младенцем, так как эта тема принадлежит мне, и, – это было сказано с агрессивной решимостью, – я намерена отстаивать свои права, хоть я и скромная женщина, которая знает свое место, несмотря на…
Ее красноречию положил конец ведущий, который сказал с суровой решимостью, проникшей сквозь затуманенное сознание в разум доброй женщины:
– Достаточно, миссис Ригглуорт! Когда снова подойдет ваша очередь, мы вас вызовем, не бойтесь. Пока же вы не должны прерывать никого, а особенно того, которого мы все уважаем и которым восхищаемся как нашим трагиком, гордостью нашего искусства и совершенным его представителем. Мистер Доверкурт, пью за ваше здоровье! Дамы и господа, все присутствующие, по доброму старому обычаю: «Гип-гип, ура!»
Этот тост выпили стоя, и с явным уважением со стороны всех присутствующих, что было действенным вкладом в область мастерства трагика. Ведь как бы ни ворчали его спутники, они всегда втайне уважали его – если не как мужчину, то по крайней мере как артиста.
