– Только на заднее сиденье садись.
– Зачем?
– Зачем-зачем… Чтоб от подъезда нас не видели. Хочу посмотреть, сколько эта Ольга еще проторчит у Малахова.
Сели в кабину.
– Ну, что думаешь, Владя?
– Похоже, врет он.
– Почему так считаешь?
Я пожал плечами.
– Чувствую.
– И я чувствую, что врет, – с серьезной миной кивнул Дим. – Но штука в том, что все, сказанное им, по факту – правда. Он выдал целую кучу проверяемых фактов. Сан Дмитрич, ясное дело, все их переберет: и бильярдную, и штраф, и остановку со светофором, и рассказ про подростка. И убедится, конечно, что все факты достоверны. Все в рассказе Малахова, что мы сможем проверить, будет отвечать истине!
– Мне не понравилась его аура. Тонкая, как у больного, невыразительная.
– Правильно, что не понравилась. Он затаился – максимально замедлил энергетику. Это отличный способ скрыть свои эмо-реакции: они становятся очень слабыми и заторможенными, распознать почти невозможно.
– И все твои ловушки Малахов, похоже, успешно обошел.
Друг улыбнулся.
– Умеешь польстить! «Все мои ловушки»! В тех пяти фразах, которые мне дали выговорить, – он подмигнул не без самодовольства. – Однако же, не совсем успешно он их обошел. В одну попался… левой ногой, скажем.
– Это в которую?
– В самом начале. Когда я сказал про ничтожество, а он не среагировал.
– Невинный и не должен был среагировать: откуда ему знать, что написано на месте преступления.
– Дорогой мой, слова про ничтожество – это был маячок, отвлекалка внимания. Ловушка там совсем в другом состояла. Вот представь: ты – невинный человек. К тебе ни свет ни заря врывается следственная группа и заявляет, что чувак, с которым ты позавчера пил, найден мертвым. Где найден и от чего умер – не говорят. Зато заявляют, что ты, мол, мертвеца презирал и считал ничтожеством. Что ты, невинный, на это ответишь? Правильно, всполошишься тут же: как нашли мертвым, где нашли мертвым? Вот вам крест на пузе: когда я уходил, он еще живой был!
– Черт… а ведь верно! Место смерти мы ему не называли!..
– Конечно! Ты был с человеком наедине, потом его нашли мертвым и тебя хотят допросить. Понятно, ты испугаешься. Испуг будет естественным, если ты невиновен. А вот хладнокровие ты сохранишь в одном случае: если точно знаешь, что труп найден НЕ ТАМ, где вы пили с покойным.
– Значит… ты считаешь, это Малахов?
Дим потер затылок, вздохнул.
– Не знаю. Не знаю – и все. Чтобы знать точно, на что он способен, мне нужно было его пощупать. Потыкать импульсами и посмотреть реакцию. Мне этого не дали. Так что… Потом, не знаю, заметил ли ты, на проверку с Петровской он среагировал правильно.
– Когда ты сказал про кислоту?
– Нет, прежде, когда попросил показать ему фото. Я сказал: покажите фото с желтыми гладиолусами. Сан Дмитрич понял, о чем речь. А Малахов – нет. В нем оставалось любопытство – слабое, но различимое. Похоже, цветы Катерине дарил не он.
Дверь подъезда открылась. Безупречно сложенная Ольга Микулинская прошла вдоль дома, села в вишневую «мазду» и укатила.
– Двадцать минут, – сказал я. – Многовато, чтобы взять деньги, пожать руку и уйти. Но мало, чтобы выстроить стратегию защиты на случай обвинения в убийстве.
– Запутанное дело, Холмс, – сказал Дим.
– Ой, Ватсон, и не говори.
* * *
– Итак. Жили-были Катерина Петровская и Иван Березин. Сейчас оба мертвы. Пока, вроде бы, все верно?
Дим лепит к молочно-белому флип-чарту два крупных фото и под каждым из них рисует маркером крест.
– Да, похоже на правду, – киваю я.
– Смерть каждого, как таковая, являет собой психологический парадокс. Если допустить, что оба покончили с собой, то исключительные способы самоубийства свидетельствуют о серьезных нарушениях в работе психики, если быть точным – о разрушении целостности личности. Аномалия такого рода не может не проявляться на поведенческом уровне, а значит, была бы заметна окружающим. Однако накануне смерти Березина и за три дня до смерти Петровской свидетели видели их в добром здравии и трезвом рассудке. Следовательно, нарушение психики развивалось чрезвычайно быстро.
