– Уходи, – курящий, казалось, разозлился. – Проваливай, тебе говорят.
– Вы правы, – Александр сжал зубы и посмотрел в глаза Марату. – Только вы не сломали меня. Нет. Вы убили меня. Уничтожили. Я ненавижу себя. Моя семья возненавидит меня, когда узнает. Моя сестра возненавидит меня, – он беззвучно закашлялся, как будто от дыма, пытаясь скрыть слёзы. – Я уже умер. Поэтому меня нельзя купить. Я с первого дня знакомства с вами продал свою жизнь, и теперь я уже ничего не стою. Поэтому я должен спасти сестру. Меня уже нет, но она должна жить.
– Жаль, – Марат встал и проговорил это с ироничными нотками в голосе. – Жаль, что болтливым тебя делают только наркотики. Мне нравится, как ты говоришь. Очень трогательно. Попробуй ещё разжалобить меня – с детства не плакал, а ты так вдохновенно рассказываешь о том, что я тебя убил. Я думал, гордые мальчики не жалуются. – Он наклонился к самому лицу Александра и проговорил, почти касаясь губами его уха: – Жалко разбивать такую прочную куклу. Разобьешься на такие мелкие кусочки, что никто потом не склеит. Даже я. А я ведь люблю тебя. И пока не наигрался. Завтра я анонимно оплачу счёт на лечение твоей сестры. Можешь считать это благотворительностью… Впрочем, думай что хочешь, мне всё равно. Так или иначе, по контракту ты никуда не денешься от меня как минимум до сентября. А дальше – посмотрим. Но не надейся, что я отпущу тебя, – он усмехнулся, подталкивая Александра к двери, а потом добавил: – Поцелуй от меня сестренку, ладно?
Короткий сентябрьский вечер угасал, отражаясь последними лучами солнца в окнах спешащих электричек.
Поезда мягко скользили вдалеке, спокойно и невероятно привычно перестукивая равнодушными колесами. Я помнил этот стук ещё с тех пор, как был Первым Я самого себя, который в этом времени пока не родился.
Сердце моего восемнадцатилетнего папы словно пыталось вторить этому ритму, и я мог видеть, как судорожно пульсируют вены на его висках, напоминая мне о том, как именно устроено человеческое тело.
Александр отвернулся от огненного заката и с холодной решимостью открыл футляр с пистолетом, который всё это время нервно сжимал под мышкой. Кончиками тонких пальцев он медленно провёл по мягкой внутренней обивке, едва касаясь нежного бархата, пока не уперся в ледяной корпус черного орудия убийства, украденного из сейфа отца.
Я молча наблюдал за тем, как Александр осторожно взял в руку почти невесомый пистолет, на мгновение показавшийся мне даже игрушечным, и резко приставил дуло к теплому виску.
Тонкие пересохшие губы прошептали беззвучно:
«Я больше не могу. Так не должно было быть», а палец судорожно прикоснулся к курку.
Раздался резкий выстрел, и Александр упал на спину, широко открыв голубые глаза, устремив печально-решительный взгляд в темнеющее небо.
Он умер почти мгновенно, оставшись одиноким и невероятно бледным на фоне алой крови, залившей беззаботную траву, колеблющуюся под осенним ветром.
Александр не дожил всего несколько месяцев до встречи с моей мамой.
Я вдруг увидел её, одетую в несколько вульгарное свадебное платье. Более взрослую, чем на фотографии с двадцатилетним папой, с короткой стрижкой и непривычным для меня выражением лица.
Я долго вглядывался в неё, стараясь понять, что именно изменилось, пока не почувствовал, что мамина улыбка хоть и не выглядела грустной, все же таила в себе какую-то невысказанную печаль.
За руку Анну держал счастливый Виктор, выпивающий пенящееся шампанское из сверкающей рюмки.
Их сын, появившийся на свет в ноябре, был младше Натаниэля на два года.
Они виделись всего один раз, нечаянно встретившись на улице недалеко от школы. На тот момент Кириллу уже исполнилось пятнадцать, а Натаниэлю было почти семнадцать лет. Никто из них даже не поднял головы и не повернулся вслед второму. Оба шли в наушниках, накинув на голову капюшоны, а Кирилл курил какие-то вонючие женские сигареты.
В первое мгновение я не узнал Натаниэля: он был одновременно точно таким же, каким я видел его в последний раз, и совершенно другим.
Я не мог бы сказать, что он значительно повзрослел, просто что-то неуловимо поменялось во взгляде его проницательных глаз – исчезло выражение по-детски наивного восхищения и удивительно тонкого понимания мира.
Натаниэль бывал на нашей крыше всего один раз, случайно попав туда на своё совершеннолетие, напившись с абсолютно чужими ему друзьями.
Он сидел в одиночестве на её заснеженном краю и горько плакал, уткнувшись лицом в смешные вязаные варежки разного цвета – синюю и салатовую. В этот момент он был невероятно похож на меня. На несуществующего меня.
С тех пор он больше никогда не светился теми невероятными оттенками немыслимых цветов, за которыми я так восторженно наблюдал при наших встречах в другой реальности.
Зимой, в одиннадцатом классе, он вдруг перестал готовиться к поступлению в медицинский и, совершенно забросив учёбу, начал работать над каким-то сложным и запутанным романом – о гении, не сумевшем найти своё место в жизни и погибшем нелепо и случайно.
Основная идея была в том, что смерть главного героя была единственным спасением от серой жизни, которой и сам Натаниэль когда-то так боялся.
