Я кивнул, совершенно пропустив мимо ушей последний вопрос, и с улыбкой посмотрел сначала на Фаллена, а потом на Натаниэля, сияющего незнакомым и прекрасным холодным светом, таким же, как его любимые и молчаливые звёзды на небе.
– Значит, теперь ты тоже можешь видеть Фаллена?
Натаниэль радостно вздохнул и, рассмеявшись, сказал:
– Да, я могу, как ты, – а потом добавил, словно продолжая еще какую-то свою мысль: – Я… я так устал.
– Устал? – тихо переспросил я. – Тогда тебе надо отдохнуть. Может быть, ты полежишь рядом со мной?
Натаниэль с сомнением посмотрел на свою промокшую под дождем одежду, но потом, повинуясь моей безмолвной просьбе, медленно опустил голову на подушку.
В эти мгновения он был невероятно теплым и совершенно невесомым. И я уже не мог бы его удержать – только смотреть, как он ускользает куда-то в бесконечность, словно звезда пред самым рассветом.
Натаниэль провел рукой по моей щеке, вытирая случайные слёзы, и сказал немного грустно:
– Я не хочу прощаться.
И мы вместе закрыли глаза, проваливаясь в темноту, такую же холодную, как мои руки, которые невольно сжались в кулаки, словно протестуя против белого света фонарика, отраженного в моих насильно открытых глазах.
Натаниэль спал, немного отвернувшись от меня и положив руку под правую щеку, как маленький ребенок.
Он улыбался невероятно спокойной улыбкой, а от его локтя вверх тянулась трубочка к капельнице. Казалось, что он всё ещё был здесь, но я знал, что, что бы люди в белых халатах ни сделали, Натаниэль уже никогда не проснётся.
Надо мной наклонился мужчина со стетоскопом на шее, и я, заглянув в его испуганные серые глаза, прошептал назло самому себе и всему миру:
– Оставьте меня, спасайте Натаниэля.
Он умер за несколько минут до полуночи именно в тот день, когда должен был умереть.
Я столкнулся плечом с кем-то из людей, но, не заметив этого, продолжил идти вперед навстречу солнцу, впервые восходящему в мире, где больше не было Натаниэля.
Мы ведь даже не попрощались.
Я сел на скамейку и посмотрел на часы, висящие на столбе. Мне были отвратительны стрелки, издевательски отсчитывающие всё новые и новые секунды.
Безумно хотелось взлететь, взмахнув невидимыми крыльями, и со злостью разбить стекло, закрывающее циферблат, чтобы тысячи осколков впились в мои окровавленные руки и причинили боль, способную заставить меня кричать или плакать.
Больше не было никаких вопросов и ответов.
Натаниэль умер. Он умер ещё тогда в моем сне – это я нажал на курок и убил его. Убил, потому что на самом деле смерти боялся я, а не он.
Если бы мне хватило смелости выстрелить в самого себя или переписать историю, отдав мою жизнь в обмен на жизнь Натаниэля, тогда…
– Ты был бы сейчас жив, – обречённо прошептал я.
В груди появилось новое чувство. Оно было страшнее раздирающих изнутри рыданий или бесконечной пустоты.
Огненная ярость наполнила мои лёгкие раскаленным металлом, и, впервые в жизни, я засиял ослепительным красным цветом, сжигающим меня изнутри чувством полного контроля, не ведающего жалости или правды.
Я не смог бы ответить, откуда появился Драшов, потому что запомнил лишь, как рассмеялся, когда увидел его, задыхаясь от ненависти к нему и к самому себе.
Мой смех звучал настолько неестественно и громко, что, кажется, весь мир в это мгновение смотрел на меня с ужасом, который отражался в бесцветных глазах Драшова, испуганно отшатнувшегося назад.
Не прекращая улыбаться, я поднялся на ноги и проговорил спокойно и негромко, словно читая короткий смертный приговор:
– Поздно убегать.
И он застыл на месте, резко и неестественно прижав побелевшие руки к телу, от того, что невидимые верёвки, созданные мной, затянулись узлами вокруг его запястий и лодыжек.
– Страшно? – злорадно спросил я, скрестив дрожащие руки на груди.
Он ничего не ответил, лишь болезненно скривив уголки рта, понимая, что не может говорить по своей воле – теперь я решал, достоин ли он произносить что-либо вслух.
– Мне тоже страшно, – я снова рассмеялся, наблюдая за тем, как Драшов бледнеет от ужаса.
Я мог задушить его одним лишь взглядом. Я хотел задушить его. Мне нравилось наблюдать за мучениями Драшова, читая в покрасневших глазах его последние мысли, в которых до смешного наивно звучала всего одна фраза: «Это все сон. Это сон».
