и травы, и птиц, и зверей всяческих. Оттого и не ведают они Смерти, а живут все как единая душа из века в век.
Агнешка умолкла, переводя дух. Музыка древней легенды еще бродила в ней, зажигая в теле то тут, то там странные огоньки.
– А хорошо бы, верно, словница? – спросил князь, склонив голову.
– Что?
– Жить, не ведая Смерти. Жить и жить, сменяя только обличье и не теряя огня, что создал тебя из тьмы?
– Без Смерти-то? – Агнешка вздрогнула невольно. Вспомнилось, как мучилась матушка и как молила лекарка Безносую прийти, избавить от мук невинную жертву радуги. Как сама принесла успокоение той, которую больше всех на свете любила. Как звала Смерть после бегства Илария, не в силах вытерпеть живую муку… – Чего уж хорошего? Иногда и Смерть – первая благодетельница, и дар ее ценнее всех подарков жизни.
Князь смотрел внимательно. Молчал.
– Знать, случалось тебе перевидеться с моим учителем, высшим магом Мечиславом, – наконец проговорил он задумчиво.
– Не видала я никого с тем же даром, как у тебя, князь.
– Да я не о том… Впрочем, ладно. Иди. Нет. Постой. Скажи еще сказку…
Глава 27
Хочешь не хочешь, назад не поворотишь. Пути нет. Вот оно, грядущее, перед тобой – темная чаща. И путь – не скатерть ровная, а грязная, вымешенная копытами дорога. Не ехать нельзя, а ехать – завсегда измажешься.
Иларий сплел пальцы, заставив белые искорки магии перескакивать с руки на руку, танцевать на суставах, а потом сбросил плясуний брезгливо на пропитанный травяными настоями кокон. Весна вступала в свои права, заметно потеплело – и несмотря на старания травников при дворе Бялого мяста, спеленутый мертвец на возу смердел невозможно. Хоть и держали на леднике, хоть и ворожили, а все разъехался так, что уж и не понять, человек ли был.
«И в том польза – и захочет Войцех сына узнать, так не узнает», – подумал Иларий, отворачиваясь. Связанные одной виной, едва пережили они с новым Бяломястовским князем зиму под одной крышей. А Вражко, последняя родная Иларию душа в Бялом, не пережил, под самые морозы затосковал, и сколько ни ухаживал за ним Иларий, сколько ни чаровал, лег однажды черный красавец-жеребец и уж не встал. Один остался Иларий в занесенном снегом Бялом, в холодном тереме против нового князя.
Может, и к лучшему случилось, что поднялся со дна упокойник Якуб. Хоть бы и так. Зато теперь по холодку можно отвезти его в Дальнюю Гать вместо Тадеуша. Пусть Войцех с Лешеком его Землице посвятят и похоронят, а то, не ровен час, изведясь за зиму, пошлют искать след Тадеуша или сами поедут.
Вспомнились Иларию страшные, полубезумные глаза Тада – тяжело далась им обоим эта зима, но дальнегатчинцу словно бы тяжелее. Глаза его и щеки запали, он исхудал и, вынужденный сидеть подолгу без выхода в покоях мертвеца, место которого занял, растерял остатки веселого и доброго нрава, потемнел, стал мрачен и скор на расправу. Слуг бил нещадно, словно вселился ему в карающую руку молодой Казимеж. И словно упавшая в бочку мышь, вертелся по кругу, возвращаясь, что ни день, к тому, как заставить Войцеха и ближних князей встать против Чернского волка.
Всего-то раз и упомянул Иларий о том, что стоит отдать мертвого Войцеху – выгонит месть из берлоги дальнегатчинского медведя…
– Отец Чернца боится, – сказал Тадеуш и не глянул на пришедшего проститься перед дорогой Илария. – Когда я сам просил его о помощи, все осторожничал. А если узнает, что я теперь… Якуб Бяломястовский?
Нехорошо усмехнулся. Глаза блеснули под белым платком.
«Узнает – и вовсе решит затаиться, чтоб только под гнев Чернца не подставиться. Шутка ли, старшему сыну Гать, младшему – пусть и в обход Землицына закона – Бялое. Вроде бы одна кровь, а у отца в жилах словно бы временем как водой разбавлена. Трусоват стал Войцех. Верно, молодым-то не таков был. Узнает, что занял я место Якуба, засядет в своей норе, и соседи по норам попрячутся, друг за друга хоронясь. А вот если мы тело мое мертвое, рыбами обглоданное ему привезем, и он, и Лешек на месте не усидят. Прав ты, Иларий. Захотят за меня Владу Чернскому отомстить. А тут ты и напомнишь им о том, что я летом предлагал. А я пока позову в гости в Бялое Милоша, намекну, что одну из дочек его не прочь взять. Да только чтоб ребенок Милошевны Бялое унаследовал, нужно, чтобы Чернец отвернулся от нашей земли. Пусть за свой удел потрясется…»
«Как же, – мысленно выговорил Иларий то, о чем в покоях княжеских решил смолчать, – станет Чернец дрожать от какой-то кучки шавок. То-то заговорил ты, Тадек, о «нашей земле». Не передалось ли тебе с белым платком мертвого княжича и его безумие? Здоров ли я сам, что при тебе остаюсь?»
Сам не заметил Иларий, как из светлого прямого пути превратилась его жизнь в разъезженную, разбитую проселочную дорогу, по которой тащил его кто-то за шкирку, словно котенка: то давал обсохнуть и отряхнуться, то снова ронял в грязь. Как случилось так, что будущее его, полное надежд и горделивых планов, превратилось в долгий путь по чужой земле на тряской телеге бок о бок с мертвецом?
Трупный запах, по счастью, послушался магического приказа и развеялся. Иларий, устав мерить шагами бурый подтаявший снег, присел на край воза. Руки словно почувствовали, какая буря неистовствует в душе мануса – шрамы принялись нещадно зудеть и чесаться. Всего и остались у него на ладонях они, эти шрамы, вместо линий судьбы – белые веревки пережитых страданий. Паутина боли, обмана, предательства. Его предали, он предал. Запутался.
