– Ну, вот и славно, вот и ладненько. Вместе ехать всяко веселее. И мальчонку жалко, какой худенький. А уж собачку как жаль…
Он повернулся и побрел, с чавканьем вытягивая сапоги из грязи, в сторону своего воза.
– Где? – спросили разом и Багумил, и возница. – Где ты собаку видал?
– Вон в те кусты заползла. Я к вам шел, еще дышала, но сейчас уж, верно, дух вон.
Манус в несколько широких шагов оказался у зарослей, на которые указывал словник, а потом вдруг, к удивлению всех, опустился на колени и прижал к груди окровавленное песье тело.
– Ну-ка обождите, – углядев что-то свое в этой странной картине, бросил бородач. Скинул прямо на снег свой тулуп, положил на него мальчика и скорым шагом нагнал мануса, который, продолжая бормотать что-то и не обращая внимания на остальных, пошел лесом прочь, к своему возу. Бородач схватил мануса за руку, вынуждая остановиться…
Глава 29
– Стой.
Цепкие пальцы сдавили предплечье. Не высвободить руки. И кажется, держат не крепко, а все не вырвешься.
– Пусти, Владислав Радомирович. Окончена сказка. Мне ко княгине пора.
Агнешка отвела взгляд, чувствуя, как заливаются румянцем щеки. Князь разжал пальцы, опустил руку на колено.
– Останься. Еще сказку скажи. Важно это. Весна, а я все не пойму, в чем дело. А впрочем… – отмахнулся он рассеянно. – Иди. Верно ты говоришь, у тебя дело есть. Воротишься через час, скажешь, как княгиня моя себя чувствует.
Владислав поднялся из кресла, подошел к окну, отворил ставень. В покои хлынул холодный душистый воздух, вдали где-то в голых еще ветвях свистела, выкликая солнце, птичка.
Агнешка сама не знала, отчего осталась стоять. Горел на коже след княжеских пальцев.
Князь стоял у окна, вглядываясь куда-то в хрустальную даль, звенящую струнами первых теплых лучей. Заговорил тихо, словно самого себя спрашивал, забыв о лекарке:
– Всю зиму мы словно в силке. Испокон веков. И зиму, и жизнь всю бьемся, а крыльев ни один не расправил. Думал я, что лечу, а оказалось, дергаюсь в тенетах, как и другие. А вот ты – другое дело, Ханна.
Обернулся. Кольнул внимательным, пронизывающим взглядом-стилетом и продолжил все так же задумчиво:
– Смотрю на тебя – словно тебе и стен нет. Меня не боишься, Элькина дурь тебя не берет, ворона старая Надзея едва не лопнет – а тебе нет ничего. Словно силка на тебя не связали еще. Захочешь – и дальше полетишь, и никто не остановит. Откуда ты, лекарка, знаешь о свободе больше, чем я, владыка стольких земель?
Агнешка не смела шевельнуться. Отчего-то страшно ей стало такой княжеской откровенности. Впервые наедине с князем стало страшно. Она сама подивилась тому, что поняла: ни разу за все дни, что была она под крышей Чернского Влада, не испугалась она его самого.
Великана его – да, боялась до дрожи, боялась княгини Агаты, что та каким-то чудом узнает в ней встреченную на дороге много лет назад девчонку- оборванку, испугалась при встрече плешивого старика-словника, который один-единственный и мог признать в ней вечоркинскую ведьму. Не было бы счастья, да несчастье помогло – переменило лесную лекарку предательство Илария. Когда пыталась прибрать ее смерть, так выпила живую силу, что осталась от прежней сильной и доверчивой девочки половина, черный пустой остов, оболочка, из которой ушли в землю и молодость, и красота, и доверчивость. Такую не узнал ее старик, а скоро и вовсе уехал на башню на зимнее служение, и Агнешка могла успокоиться.
У нее была крыша над головой и похлебка в миске. Она могла слушать травы, уходя в лес, собирать, сушить, составлять мази и притирки. Она могла помогать тем, кто в помощи ее нуждался, и знала, что под рукой жестокого к дурным людям князя Владислава умеющим работать и приносить людям благо всегда заплатят и монетой, и добрым словом. И не боялась она его. Ни мгновения всерьез не боялась. Отчего? Одна Землица ведает. И только теперь, идя, словно по шаткому мосту, вслед за княжеской мыслью, рыскучей, лютой до правды, испугалась…
Владислав стоял, не оборачиваясь. Ждал ответа.
– Не силок это, – ответила Агнешка, тщательно подбирая слова.
Не Страстной стены она боялась, нет. Боялась навредить человеку, который обнажил перед ней пусть не телесную, но самую глубокую свою рану. Она, как лекарь, чувствовала это очень остро и боялась неумелым душевным лекарством причинить лишнюю боль, не сумев помочь.
– Не путы, а ответственность, Владислав Радомирович, груз ваш и ваше право. Все земли чернские, весь люд – все они под вашей рукой, вы судьбами их повелеваете. И вы никогда доверие их не предадите, постараетесь от врагов и негодяев защитить, позаботитесь о сиротах, вдовах и юродах, проследите, чтоб старики были накормлены, а на башнях стояли маги, охраняя Черну от радужной топи. Семья ваша – княгиня и наследник еще нерожденный – от вас зависят. И никого из тех, кто вам доверился, вы не предадите. И не от того, что князь, – видала я других князей, что легко предавали своих людей и родных. Не предадите, оттого что честь и совесть – не пустой звук. Не путы это, а привязанности. Может, и рада была бы я попасть в такой силок, что называется семьей, да только не привела еще судьба.
– Счастливая ты, словница Ханна, если видишь во всем этом привязанность. Эльжбета ненавидит меня. Сколько раз убить пыталась, да глупа, не
