старику окошко, да только не разобрать, в былое или грядущее. Верно, грядущее, потому что увидел в ту прореху старый провидец бяломястовского наследника Якуба висящим в петле. Язык вывален, глаза закатились, а по щекам из-под белого платка слезы текут, на платье княжеское падают, да не впитываются, а скатываются. Кап-кап с сапог. Уж целая река под ногами у князя, и в реке этой под толщей воды движется кто-то. Ничего не видно – ни лица, ни одеяния, только плывет поверху пшеничная коса с синей лентой.
Вспомнил Болеслав эту косу, ленту вспомнил. Девчонку вспомнил, которой заказывал не ехать в Бялое.
Не послушалась.
Землица, прими.
Да только не вяжется, не кроится что-то. Вертит судьба, за нос водит своего старого подглядчика. Умерла девчонка, чувствовал это Болеслав, видел. Да только жив Якуб Бяломястовский, живехонек.
– Любишь ты загадки загадывать, Цветноглазая, – вцепившись пальцами в горячую кружку с грушевым взваром, пробормотал старик. – К чему ты мне все это показала? Девчонку. Князя. Из Бялого беда идет какая?
И так и сяк прикидывал старик, а все никак не мог додумать, к чему видение. Выдохнул, решил: пусть князь думает. Он высший маг, ученый человек – выдумает что-нибудь дельное.
Не удержался Болюсь, потянул за знакомую петельку – позвал на себя книжника Конрада. Тот явиться не замедлил, вбежал, словно кто пятки жег.
– А мне отчего-то показалось, есть тут кто-то, – сказал он, странно озираясь.
– Есть, – хихикнул Болюсь. Сложились морщинки вокруг глаз. – Я, батюшка. Отведи-ка меня к нашему господину.
Конрад рассеянно кивнул и побрел прочь. Словник потопал за ним, продолжая улыбаться. Да чего приятно было силушку в ход пустить. В поле мужичка поводить на нитке. Теперь вот потянуть толстяка-книжника в поводу. То-то загудит в горле, защекочет язык сила словничья. Застоялась за зиму. Так и не вылезла проклятая радуга, не моргнула даже. Не было повода колдовство применить. На товарищей своих, сторожевых магов, Болюсь петельки в первый же день закинул, да только ни к чему оказались, разве для шалости. Заставить магов послабее на руках ходить или петухом кричать. Но не сильно-то в сторожах на рубеже радужном пошалишь, не любит князь Владислав, когда со смертью шутят. А ну как топь откроется, а сторожа не готовы: силу растратили по пустякам. Не лопнет окошко, всех вытянет досуха.
Задумался словник: а может, растерял хватку за спокойную-то зиму. Не приметил, как встал за спиной великан Игор. Хватанул за шкирку как щенка.
– Снимай петлю, – прошипел в самое ухо.
Заегозил словник, задергался. Не к лицу почтенному магу вот так в воздухе ногами дрыгать.
– Чего? Какую петлю?
– Словесную. Колдовскую. С Коньо снимай, – отчетливо выговаривая каждое слово, произнес закраец. – В прошлый раз предупреждал тебя князь, чтоб не дурил. Да только черного кобеля не отмоешь добела. Верно, тебя, как горбатого, одна Землица излечит.
– Да я здоров, батюшка Игор. Что меня лечить-то.
Закраец сжал пальцы, словник захрипел, придушенный собственным воротом.
– Да сниму, сниму. Поди-ка сюда, господин Конрад. Благодарю тебя за помощь от всего стариковского сердца. Вел ты себя как почтительный сын, да не отец я тебе.
Конрад затряс головой, словно отгоняя сон. Потер глаза. С удивлением обнаружил, что стоит у самой потайной двери в княжеский подвал, и с немым вопросом уставился на Игора.
– Дурак этот старый тебя опять на петле водил. Теперь уж все, нет у него над тобой власти, да только снова не попадись.
– Ах ты, попрошайка, – замахнулся на словника Конрад, потянул другой рукой из сумки книгу. Болюсь приготовился к оплеухе, простой или колдовской – велика ли разница, все по уху. Но удара не последовало. Закраец перехватил занесенную руку товарища.
– Не тронь. Сам виноват, – бросил он сухо. Повернулся к старику. Сверкнули на мгновение из-за завесы пепельных волос зеленые дикарские глаза. – Ты ко князю шел – иди за мной.
«И как ни тошно ему ходить этак, пугалом, завесив рожу волосней-то», – подумал Болюсь, поспешая за великаном вниз по крутым ступенькам.
Но внизу князя не оказалось. Только парили под сводом подземного убежища магические светящиеся шары, да пузырилось, бродило что-то в больших чанах, а на столах выстроились в ряд бутылочки с зеленоватой, едва приметно светящейся жидкостью. Уж не раз видел старик такие бутылочки. В них хранил князь средство, закрывающее топь.
– Значит, одолел наш родимец-душегубец радугу-то, а? – хохотнул Болеслав, потирая сухие руки.
– Одна беда у вас, словников. Язык за зубами не умеете удержать, – пробурчал обиженно Конрад. – Ты еще князю скажи. Я, так и быть, буду изредка на площадь ходить и от твоей головы ворон отгонять. Чтоб подольше повисела…
– Да что ты взъелся, Конрад. Нет на тебе его петли, а ты все сердишься, – неожиданно мирным, каким-то будничным тоном сказал закраец. – А ты, старик, и правда помолчал бы. Уж больно смел стал, на башне зиму просидев. Не лекарство это от радуги, а припарка одна. Око закрыть можно, да только новое появится. Не этого хочет князь, а того, чтоб навсегда закрылись радужные глаза.
