Агата отпрянула, заслонилась рукавом. Верно, решила, что спятил синеглазый манус, умом тронулся.
– Матушка-княгиня, – не переставая смеяться, проговорил Иларий. – Да ведь уж почти год как я слуга Владислава Чернского. Продал меня князь Казимир. Велел руки прижечь да калечного отдал в приданое Эльжбете. Решили все, что я умер, вот и не ищет меня новый господин. А вот он я, оттиск моего пальца под договором полного герба. Владиславов я слуга. По гроб жизни.
Агата прижала ладонь к губам, зажмурилась. А потом вскинулась, обняла, прижала крепко. Зашептала что-то о прощении и грехах своих да мужних. Пахло от нее яблоками, молоком и бабьим потом, не матерью – стосковавшейся женкой.
– Если так, беги, Иларий, – прошептала Агата. Все держала руки у него на плечах, приобняв. – И за то поклон тебе, что не побоялся в самое логово к Чернцу приехать, чтобы весточку мне привезти от сына.
– Слуга Бялого мяста, – склонил голову Иларий, стараясь не расхохотаться вновь. Так смешна, нелепа показалась ему благодарность Агаты. Привыкла баба, что мир вокруг нее вертится, да рухнул тот мир, вот и ищет, кто бы вспомнил, что она была госпожой. Хоть сто раз прикажи Тадеуш, не поехал бы в Черну с Гати, если б не сказал бородатый возчик, что в этих краях видели его лисичку.
– Ты приходи ко мне завтра ввечеру, Иларий. Письмецо дам для сына да награду за труды. – Агата запахнула кацавейку, надвинула ниже сбившийся платок.
Глава 50
И все-таки выскочила из-под платка прядка, завилась, засветилась золотом в свете дрожащей свечки.
Владислав потянулся рукой – поправить, да вовремя вспомнил, что нельзя. Некуда деть в подвале бушующую мощь высшего мага, если к нему Бяла коснется. Коснется – и всех помощников своих он может погубить в одночасье. Да что там – если расходится сила, вырвется из-под хозяйской руки, беда и самой Черне.
Игор сидел у стола, разложив на коленях записи, сделанные Владом по сказкам, что сказывала Ханна. Время от времени он просил повторить и объяснить тот или иной отрывок, и Ханна принималась, все ближе подсаживаясь к великану-закрайцу, что-то объяснять, выпевая строки на северный и поморский лад.
– Никак не привыкну я, что у вас, срединцев, Бяла – девка, – глухо проговорил Игор в задумчивости.
– А у вас не так? – Видно было, заинтересовалась Ханна. – Нет?
– Вот все вы, бабы, одинаковы. Думаете, мир устроен точь-в-точь как у вас в голове, – прорычал великан, но без злости, с едва различимой насмешкой.
– Уж, верно, бывал ты, господин Игор, в бабьих-то головах, знаешь, как да что, – поддела лекарка.
Владислав усмехнулся. В его холодном пропахшем смертью подвале словно бы светлее стало, когда появилась там притворная словница.
– Да больно надобно мне в бабью голову лезть, – отмахнулся Игор, качнул над пергаментами пепельными прядями. – Не люблю, когда пусто да темно.
Лекарка закусила губу.
– Вот и расскажи, как у вас, в Закрае, Бялу зовут. Верно, там народ куда как ученей здешнего. Все про Землицын промысел ведает. Не иначе всем люди там братья, всякий день друг друга в лоб целуют да в гости зовут…
Владислав неодобрительно покачал головой. Игор сгорбился, все видом показывая, что углубился в чтение. Ханна поняла, что сказала лишнего, заерзала на месте, думая, как загладить вину, не зная, в чем она состоит.
– Игор, – позвала она тихо, когда тишина стала совсем уж гнетущей. Только слышно было, как в углу на лавке переливает черпаком из кадки в склянки Конрад снадобье для закрытия радужного ока.
– Огнян, – отозвался тот. Вроде и рыкнул грозно, а тотчас почувствовала лекарка, что прощена.
– Что?
– Вместо Бялы в наших сказках Огнян. Старший сын, а не младшая дочь. Только Вторек у нас таков же, как в Срединных землях, а остальные братья по-другому зовутся. Понеделко, Срядек, Четвертак, Пятек, Собот и Неделько. Понеделко был суровым громом-молоньей зачат, Вторек – говорливым дождем, Срядек – ясным месяцем, Четвертак – огненной зарницей, Пятек – летучим облаком, Собот – утренним туманом, а Неделько – самим ветром. В Недельке братья души не чаяли, особенно старший брат Огнян: баловал, работать не давал, все, что ни попросит, исполнял. Больше всего любил Неделько глядеть, как мать-Земля волосы расчесывает – радугу разбрасывает. Попросил у брата, пока мать спит, украсть ему прядь ее волос, чтоб мог он радугу глядеть, когда вздумается. Вырвал Огнян у матери прядь волос, да только повернулась Землица на другой бок, ударила старшего сына плечом – и рассыпались волосы по всей земле, превратились в истиннорожденных магов. Испугались братья, что матушка на них прогневается, и убили Огняна. Из крови его, на землю брызнувшей, народились мертвяки. Проснулась Землица, увидела, что сделалось. Ударила сыновей радужным гребнем, которым волосы расчесывала, пробила зубцами Понеделке лоб, Втореку язык, Срядеку руку, Четвертаку оцарапала шею, Пятеку выбила память, Соботу сломила колено, а Недельке пробила сердце. Откололась рукоятка у гребня – и вышла из нее сама Безносая. Подняла мать мертвого Огняна, заплакала, хотела собрать кровь его со своего тела, да разбежались капельки. Превратились в вольных людей Закрая. Попросил Огнян: оставь меня мертвого, положи рядом с собой спать во веки
