Черепахи – и нет им конца

не возражаю.

Я немного подумала и ответила:

– Ладно.

И я написала Дэвису, пока ждала, когда начнется биология.

В пятницу пара друзей ужинает в «Эплби» на углу Восемьдесят шестой и Дитч-роуд. Ты свободен?

Он ответил тут же.

Да. Заехать за тобой или встретимся там?

Встретимся там. Семь подходит?

Да. Увидимся.

В тот день после школы мне нужно было ехать к доктору Сингх, в ее кабинет без окон в огромном медицинском центре при Индианском университете в городе Кармел. Мама предложила меня отвезти, но я хотела побыть наедине с Гарольдом.

Всю дорогу я представляла, что скажу доктору Сингх. Я не умею одновременно обдумывать что-то и слушать радио, поэтому в машине было тихо, лишь сердце Гарольда тихо отстукивало механический ритм. Я хотела сказать доктору, что мне уже лучше, как и полагается по сюжету: болезнь – препятствие, через которое ты перепрыгнул, битва, которую ты выиграл. Болезнь – история, рассказанная в прошедшем времени.

– И как у тебя дела? – спросила доктор Сингх, когда я зашла к ней и села.

Стены в ее кабинете были голыми, если не считать одной маленькой картинки: у моря стоит рыбак с сетью, перекинутой через плечо. Похоже на бесплатную фотографию, с которыми продаются рамки. Доктор Сингх даже не повесила здесь ни одного диплома.

– Я, пожалуй, не управляю автобусом своего сознания, – ответила я.

– Не можешь его контролировать.

– Наверное, да.

Она сидела, скрестив ноги, и постукивала по полу левой ступней, точно пыталась послать сигнал SOS с помощью азбуки Морзе. Доктор Карен Сингх постоянно двигалась, как плохо нарисованная мультяшка, зато у нее было уникальное, самое бесстрастное лицо на свете. Она ни разу не выдала отвращения, не показала, что удивлена. Помню, однажды я призналась, что иногда мне хочется оторвать средний палец и растоптать его. И она сказала: «Так происходит, потому что в нем находится локус твоей боли». «Может быть», – ответила я. Доктор Сингх пожала плечами: «В этом нет ничего необычного».

– Тревожные размышления или обсессивные мысли не приходят к тебе чаще обычного?

– Не знаю. Но они по-прежнему лезут в голову.

– Когда ты наклеила этот пластырь?

– Не знаю, – соврала я. Она смотрела на меня, не моргая. – После обеда.

– А как с боязнью клостридий?

– Не знаю. Иногда случается.

– Ты чувствуешь, что можешь сопротивляться…

– Нет. Я все еще чокнутая, если вы об этом. На фронте безумия – никаких перемен.

– Ты очень часто употребляешь слово «чокнутая». И злишься, когда его произносишь, почти что обзываешь себя.

– Ну, в наше время все сумасшедшие, доктор Сингх. Психически здоровые подростки – прошлый век.

– Мне кажется, ты к себе жестока.

Я ответила, помолчав секунду:

– А как можно быть каким-то с собой? Если ты можешь быть чем-то для себя, значит, «Я» – не что-то единственное.

– Ты увиливаешь. – Я смотрела на нее и ждала. – Да, ты права, Аза. «Я» – непростая штука. Может, даже не что-то единственное. Это множество, но множества можно объединять, верно? Подумай о радуге. Одна арка из света, но в то же время и семь разноцветных арок.

– Ммм, да, – согласилась я.

– Можешь объяснить на примере?

– Не знаю. Ну вот, я сижу в столовой и начинаю думать о том, как во мне живут все эти штуки, они едят для меня еду, и я, типа, ими всеми являюсь, будто бы я не столько человек, сколько отвратительный пузырь, кишащий бактериями. И я не могу очиститься, понимаете? Потому что грязь пронизывает меня. То есть я не могу найти в глубине себя чистую, незапятнанную часть – ту часть, где должна находиться моя душа. Выходит, что души у меня, наверное, не больше, чем у бактерий.

– Ничего необычного, – повторила она свою любимую фразу.

Потом доктор Сингх спросила, не хочу ли я снова попробовать экспозиционную терапию, которую проходила в самом начале. Если вкратце, надо, к примеру, трогать грязь пальцем, на котором есть болячка, а потом не мыть его и не приклеивать пластырь. Тогда это помогло на какое-то время, однако