Он подключает батареи и задумчиво сидит, смотря в стену. Он пробовал многое, но пока что так и не смог найти нужный источник питания. Возможно, у Гастера были идеи по этому поводу, но он уже наверняка сгинул в темницах Азгора, если только и вправду не расщепился в Ядре. В любом случае, у Санса нет возможности узнать, что стало с его бывшим напарником. Приходится действовать самому.
Он отправляет несколько сообщений Альфис, надеясь, что у неё возникли варианты решения. Она не отвечает — скорее всего, увлечена исследованием цветов, которые отчего-то занимают её даже больше машины. Санс понимает это — причину, по которой она работает с ним меньше, чем над ним. Он умирает. У Альфис не так уж много дней, чтобы основательно разобраться в цветах и поставить все эксперименты; Санс понимает это и не возражает, хотя бы потому, что это может стать чьим-то спасением в будущем.
Он больше не строит иллюзий насчёт... ну, ничего на свете. Вряд ли монстры когда-либо выйдут на свободу. Вряд ли он сможет выжить. Сансу почти всё равно; он лишь надеется, что если новый человек придёт, то цветы не будут расти на нём.
Он сжимает зубы в бессильной злобе. Господи, пусть человек никогда не придёт. Подземелье не заслужило от людей ничего, кроме ненависти; если он, чёрт возьми, не смог спасти даже единственного ребёнка, то весь этот проклятый мир обязан пойти ко дну вместе с ними.
Санс замечает, что плачет, когда переводит взгляд на журнал: его страницы покрыты маленькими каплями, что впитываются в бумагу. Синяя паста расплывается, делая и без того корявый почерк почти нечитаемым; Санс бессмысленно смотрит на слившиеся в одно пятно буквы, прежде чем захлопнуть журнал и одним резким движением кинуть его в ящик стола. Работа всё равно не спорится.
Перед тем, как уйти из лаборатории, он открывает потайную дверцу в стене и вытаскивает чуть запылившийся альбом, который легко раскрывается на середине. В нём много старых, потёртых фотографий, на которые Санс смотреть не хочет: там он и некоторые монстры, которых он когда-то звал друзьями. Большинства из них уже нет, или же они неузнаваемо изменились. Там Папирус, ещё не познавший вкуса крови и улыбающийся; там пустые страницы, где раньше были исчезнувшие фотографии Гастера. Санс ненавидит этот альбом — он напоминает ему о прошлом, что было лучше настоящего, — но не может удержаться от того, чтобы открыть его ровно посередине и застыть, глядя на единственное свежее фото.
Оно тёмное. Флауи отвратительный фотограф. К тому же, фотоаппарат работал на последнем издыхании — чудо, что плёнка ещё сохранилась. Санс внимательно разглядывает снимок, чуть прищуриваясь: на нём ярким пятном выделяются эхо-цветы и обрывок Водопада с его кристально-чистой водой. Голубоватое свечение цветов выхватывает из тьмы камень, где сидит он сам — пока ещё почти здоровый и говорящий — и малышка, чьё лицо уже неумолимо покрыто золотыми цветами. Они говорят о Папирусе — Санс помнит это, помнит дословно, и воспоминания проскальзывают в голове наравне с виной. Но Папируса на фото нет, и Санс жадно вглядывается в маленькую детскую фигурку, в её аккуратное личико. Она улыбается ему — нежно и ласково, и касается руки, и говорит, что всё не так плохо, как ему кажется. Санс почти что слышит её голос. Несколько капель падают на фотографию со звонким стуком; он поспешно смахивает их, стараясь не испортить снимок. У него мало что осталось от Фриск: только эти цветы, музыкальная шкатулка, да фотография — случайно выхваченный момент, драгоценный клочок воспоминаний. Он ненавидит многие воспоминания, но это... это он ни за что и никогда не потеряет.
Монстры не способны быть так же решительны, как люди, Санс знает. Но, смотря на фото, он чувствует, что наполняется ею — наполняется решимостью. Фото в его руках дрожит, но Санс всё же остаётся сильным.
Он умирает, да. Но пока что его душа отказывается.
***
В доме никого нет. Санс снова чувствует постыдное облегчение, пока медленно бредёт наверх, в свою комнату: последнее время ему всё легче находиться одному. Это не то, как если бы его тяготило общество Папируса или Флауи; не то, что он не желает их видеть. Он просто... не может? Санс не знает, как это объяснить.
Он захлопывает дверь и со свистом вздыхает, первым делом заходя в ванную, по привычке глядя на своё тело. Скелеты не худеют, но Сансу кажется, что он выглядит всё хуже с каждым днём. Дело ли в исчезающей душе, что рвут на части цветы, или же во внутренних противоречиях, или ещё в чём-то, но он кажется себе уставшим и вымотанным. Санс осторожно дотрагивается до холодных стеблей на лице и пытается произнести собственное имя — ничего не выходит. Горло напрягается в бесплотных попытках, извергая лишь потоки воздуха. Он окончательно онемел. Считать ли это за какой-то симптом, Санс не знает; в любом случае, голос ему давно не нужен. Нет ничего, что он хотел бы сказать окружающим; если только Папирусу, да и то... вряд ли он стал бы.
Санс устало вздыхает и падает на кровать. Смотреть на цветы становится тяжело. Двигаться становится болезненно. Дышать — трудно. Он чувствует, как разрывается на части душа — это странно и почти не больно; ощущение, что твоё тело распадается, будто в замедленной съёмке. Порой Санс почти видит, как с его рук осыпается прах, но это лишь видения; на деле тело остаётся цельным. Он разрушается лишь изнутри, и это необратимый, неизбежный во всех смыслах процесс.
Санс закрывает глаза. Утро в лаборатории ничего ему не дало: машина по-прежнему не работает, и у него нет идей, как это исправить. Цветы по- прежнему на нём, и он всё ещё умирает, теперь это окончательно ясно. Малышки нет. Нет ничего. Но всякий раз, как на него накатывает подобная апатия, он вновь и вновь смотрит на фото, сделанное неумёхой Флауи, и будто возрождается заново.
Санс засыпает, представляя себе Фриск.
