***
Где-то в лаборатории Альфис Флауи тоже дремлет, спрятавшись среди пыльных полок шкафа. Это был тяжёлый день: он вновь приходил к Ториэль и наблюдал за ней издалека; он вновь сидел у отца, молча глядящего на золотые цветы в саду. Он снова и снова спрашивал Альфис, есть ли способ спасти Санса, и та по-прежнему усмехалась, глядя на него свысока и отвечая безжалостное «нет». Он так долго доставал её расспросами, что, в конце концов, Альфис выгнала его из лаборатории, заявив, что он мешает работать; Флауи послушно убрался наверх, спрятавшись в какой-то старой кладовке. Альфис не возражала. Она махнула рукой на видеопроигрыватель и сказала, что он может перебрать кассеты, если ему нечем заняться.
— Они были в замке Азгора, — сказала она, сверкая стёклами очков. — Думаю, ты найдёшь их интересными, Азриэль.
Он уже устал поправлять её, поэтому только кивнул. Альфис ушла работать, а он включил кассеты, не зная, чем ещё можно заняться; с первых секунд записи, впрочем, он горько пожалел о своём решении.
Он смотрит на чёрный экран без единой мысли в голове. Из динамиков тихо разносится знакомый голос, который он не слышал уже очень давно — свой собственный, настоящий. И он разговаривает с кем-то по ту сторону, с кем-то, кого на видео нет, потому что он забыл снять крышку с камеры. Флауи не видит, но знает, кто там, и оттого его сердце сжимается.
«Ну же, сделай то страшное лицо!»
Флауи молча глядит в экран. Он помнит жуткое выражение на лице своего давнего — единственного — друга.
«Я больше не считаю, что это хороший план. Но я всё ещё верю тебе».
Флауи чувствует, как пульсирует внутри душа. Тот план был глупым, эгоистичным, во всех смыслах ошибочным. Он не понравился ему с самого начала, но тогда его детское наивное существо не способно было осознать возможные масштабы последствий.
«Проснись, пожалуйста! Проснись же! Я... я больше не думаю, что это хорошая идея...»
Флауи ждёт, пока кассета оборвётся. Плёнка крутится некоторое время, тихо шурша, и под этот звук он закрывает глаза, ощущая лишь горечь. Он помнит лёгкость чужого бездыханного тела и хрупкие плечи в своих неожиданно сильных руках. Он помнит яркость вечной бессмертной души, слившейся с его собственной — незабываемое, пропитанное болью от потери воспоминание. Невыразимо прекрасное, бесконечно ранящее. Флауи почти может снова ощутить тепло этой близкой ему души.
Кассета заканчивается. В кладовой тишина; Флауи проводит несколько минут перед пустым экраном, то ли жалея, то ли радуясь, что давным-давно забыл снять с камеры крышку. Сколько бы времени ни прошло, он всегда будет помнить это лицо.
Он устраивается среди пыльных книг, на полке, прикрывшись листьями и забившись в угол. Он смертельно устал от всего, что происходит вокруг. Чужая боль смешивается с его собственной. Флауи давно разучился отделять одного от другого, но в единственной вещи он уверен — страдания от потери этого человека всегда стоят в стороне.
Флауи засыпает, тревожно хмурясь, и в этом чутком беспокойном сне к нему приходит тот, кого он ждёт всю свою бесполезную жизнь.
***
Санс просыпается из-за того, что не может дышать. Он открывает глаза, но перед ними пелена, и мир расплывается неясными пятнами; в голове что-то стучит набатом, и цветы по всему телу почему-то ноют и будто впиваются в кости. Санс пытается захватить воздуха, широко открывая рот, но глотка словно заросла: цветы не пропускают кислород. Он сжимает простыни, чувствуя, как всё яростнее пульсирует его несчастная, раздираемая паразитами душа; без воздуха он умрёт. Он скелет, но это лишь форма, как и множество других; он — живое существо, которому нужно дышать. Но он не может, и его несуществующее сердце медленно останавливается, и цветы, наверное, пахнут всё острее, наполняя комнату густым запахом.
Он всё равно не может ощутить этого.
Он пытается нащупать в себе остатки решимости. Он пытается дотянуться до той части души, что ещё способна бороться. Он вспоминает Фриск. Это всегда, всегда придаёт сил; Санс усилием воли представляет её лицо (её глаза, спрятанные цветами), её ласковый успокаивающий голос.
«Будь решительным, милый».
Он отказывается, отказывается умирать, отказывается...
Он твердит это себе, задыхаясь, пока мысли не начинают путаться. Тогда он пытается прохрипеть это, используя остатки воздуха, но голоса нет. Там, где из тела растут цветы, кости будто начинают холодеть; Санс с ужасом ощущает, как медленно отнимается левая, покрытая бутонами щека.
Это конец, думает он. Бесславный, тихий, мучительный — такой, какой он и заслужил. Это то, к чему он шёл, это...
Где-то позади щёлкает дверной замок. Санс не может увидеть, но он слышит быстрые шаги по направлению к кровати; он хочет сказать, чтобы его оставили в покое, дали умереть, но, ах да, он же не способен говорить, а руки не двигаются. Сансу хочется зайтись лихорадочным смехом, от которого всё тело трясётся в конвульсиях, но у него нет сил, нет воздуха, нет голоса...
Он молча просит Папируса простить его. Он никогда не хотел умирать на руках собственного брата.
— Сопротивляйся, идиот! — неожиданно злобный голос вклинивается в бессвязный поток. — Дыши, или я заставлю тебя, клянусь!
Санс чувствует, как сильные руки рывком поднимают его с кровати и насильно гнут вниз, к полу. Он прижимается к коленям, прогибает позвоночник в глубоком наклоне; успокаивающая твёрдая ладонь на голове держит крепко, но осторожно, стараясь не касаться цветов.
