Своими притупленными чувствами Санс всё же ощущает это — трепещущую от страха душу брата. Она тянется к нему, умоляя не сдаваться, и он внемлет — Санс изо всех сил пытается вдохнуть вот уже в сотый раз, и в какой-то момент цветы расступаются, давая воздуху пройти. Он врывается в него, свежий и лёгкий, причиняя неожиданную боль; Санс вдыхает полной грудью и заходится кашлем, от которого на глазах выступают слёзы. Он дышит, рвано и прерывисто, но дышит, и пелены на глазах больше нет. Санс со странным оцепенением рассматривает собственные ноги, и в голове его пусто. Щека постепенно возвращает чувствительность.
Он жив.
— Ещё хоть раз, — слышит он голос брата, и, Санс готов поклясться, что тот еле заметно дрожит, — ещё раз выкинешь подобное, и я сам тебя убью. Слышишь? Своими руками, долбанный ты придурок...
Тяжесть на спине пропадает. Санс распрямляется, ощущая лёгкое головокружение; в грудной клетке ещё немного саднит, но эта боль кажется настолько незаметной, что он просто игнорирует её. Санс садится, осторожно поднимая голову, чтобы не потревожить цветы вновь. Он снова дышит, но его душа по-прежнему слабо трепещет, отзываясь на чужой страх и растерянность. Санс дотягивается до брата, чтобы дать ему знать — всё хорошо.
Папирус не выглядит так, будто всё в порядке. Санс видел много выражений его лица, но такое — впервые: нахмуренное, едва-едва дёргающееся, словно он сдерживает что-то — слова, слёзы? В глазницах его дрожат плохо контролируемые красные огоньки, и Санс чувствует магию, что теплится в его теле и рвётся на свободу; он осторожно касается его руки, пытаясь её успокоить, и Папирус безотчётно переплетает их пальцы, даже не задумавшись. Он открывает рот, словно собираясь сказать что-то, но Санс не слышит ни звука.
Папирус не двигается, и тогда Санс сам подаётся навстречу, хотя это отзывается ломотой в костях. Цветы приносят краткую боль, когда он неудобно упирается в грудь брата; Санс не обращает внимания. Чужая душа беспокойно мечется за костяной клеткой, и нет силы, что смогла бы её утешить — Санс вдруг осознаёт, каким был эгоистом, когда так страстно мечтал умереть ради своей свободы.
— Как же я тебя ненавижу, — деревянным голосом, в котором нет и капли прежней злости, говорит Папирус. Он глядит не на Санса, а поверх него. — Ты бы знал, брат, как я порой тебя...
Он прерывается. Санс терпеливо ждёт, пока рука Папируса всё же не обнимает его в ответ — неловко, невесомо, чтобы не причинить боль, — и тогда позволяет своей израненной цветами душе разрастись чуть больше. Он знает, что это, по всей вероятности, сделает её более уязвимой, но сейчас важно другое. На магию откликается другая магия. Папирус вздрагивает, когда вздрагивает его душа, приникающая к самым рёбрам; Санс прижимается к ним теснее и вздыхает, поняв, что смог установить контакт.
Теперь он чувствует. Его мысли, его страхи, его непонимание... его отчаяние. Все эти эмоции знакомы Сансу, как родные. Он покрепче обнимает брата, впервые до конца поняв его, и позволяет себе поднять голову, вопросительно глядя в глаза.
У Папируса снова странное лицо. Он будто борется сам с собой, но, когда он наклоняется, прижимаясь к нему лбом, внутренние противоречия постепенно уходят; покой медленно сменяет волнение. Огоньки в глазницах гаснут.
Санс жив. Санс дышит. Санс отказывается умирать по многим причинам и, господи, это делает Папируса достаточно счастливым.
— Чёрт бы тебя побрал! — вырывается у него в сердцах, хрипло. Папирус ощущает подступающие к горлу слёзы, и рад бы отвернуться, да только не в силах разорвать объятья. — Что прикажешь мне делать, если ты вдруг... если бы ты...
Санс жертвует несколькими секундами, чтобы высвободить руки и прочертить в воздухе поспешное «прости». Вряд ли это поможет, но Папирус пытается усмехнуться, так что Санс просто обнимает его снова.
Его челюсть заросла цветами, и он мало что ощущает, когда дотягивается до лица брата. Если бы цветов не было, он смог бы почувствовать его зубы; сквозь краткое прикосновение уловить трепет души. Однако он заражён, и цветы мягко сжимаются меж ними; Папирус потрясённо выдыхает, заставляя стебли колыхаться, но остаётся на месте и не отстраняется. Что-то тёплое зарождается внутри и бьётся, колотится как сумасшедшее, мешаясь с облегчением и радостью.
Санс прикрывает глаза, улыбаясь в поцелуй. Ему больно по многим причинам, и так же тяжело, но это не повод сдаваться. Он говорит себе, что нужно быть решительным: ради тех, кто умер. Ради тех, кто жив.
Его душа вспыхивает миллионами искр, на миг развеивая тьму. Она отказывается умирать.
Будь
