ехал домой триумфатором. Он всегда хотел доказать нам, что чего-то стоит. Что не зря родился с меткой. А нужно сказать, что у мамы с папой был тайный салон – там играли на музыкальных инструментах, пели, сочиняли и рисовали. Всё без лицензий, разумеется. Потому что лицензионный комитет ограничивает творчество…
– Знаю, – высвобождаюсь из его объятий, залажу на кровать с ногами, – семь сюжетов…
– Вот-вот, – усмехается горько. – А у нас там царило настоящее творчество, как в древности. Когда красота ещё не умерла. Мать всё время боялась, что если Бэзил узнает, будет в ярости. Но и скрывать более не могла. Сложно что-то скрывать от любимого сына. И мать решила устроить концерт в его честь. Испекла вкуснейший пирог, мы все нарядились. А потом – привели Бэзила в зал, где стоял рояль матери и лежала скрипка отца. Они, с серьёзными лицами, поклонились, подмигнули мне, и заиграли. О, что то была за музыка! Она лучилась! Бэзил оборвал их на середине. «Покажите мне лицензию! – орал он. – И не говорите, что вы устроили это безобразие без лицензии!». Мать с отцом пытались его унять, объяснить, как глупы эти лицензии. Он даже не дослушал, как тебя сегодня. Мотнул в окно. А утром следующего дня явились экзекуторы. Родителей пытали, им сломали пальцы, чтобы больше не могли играть. Они выжили, но оба… теперь… Их поместили в приют для больных душой. Тут, неподалёку. Я стал врачом, чтобы быть с ними. Ведь Бэзил навещал их всего дважды…
Стивен роняет голову, закрывает руками лицо, его плечи мелко дрожат. А я шокирована так, что не могу говорить. Меня переполняют жалость и ярость.
– Отвезёшь меня к ним?
Стивен кивает.
– Это зрелище не для слабонервных. Они в ужасном состоянии, напугают тебя.
– Переживу, поедем с утра, хорошо?
Он обещает.
Упадёшь – подхвачу.
– Найду тетрадь и прочь отсюда.
– Верно, – поддерживает Стивен, – я помогу.
Пожимаем руки и расстаёмся друзьями-заговорщиками.
Становится легче.
И ветер решимости уносит пепел моей первой – растоптанной и сгоревшей – любви.
Но едва уходит Стивен, а я успеваю переодеться, как, благоухая клубникой и светясь, будто новый пятак, вплывает отец Элефантий.
Вот уж кого не хотелось бы видеть. Сейчас как-то не до нотаций. Впрочем для них он слишком торжественен. Кажется, что звенит даже от внутренней выспренности.
– Дитя моё, – говорит прерывающимся от волнения голосом, сжимает мои руки, – я принёс тебе воистину благую весть. Завтра вы выходите замуж за лорда Уэнберри.
– Вот как, – вырываюсь и отсаживаюсь подальше. – С чего вдруг такая спешка?
– Милорд сказал, что твоя сила уже пробудилась и теперь… – останавливается, густо краснеет, как девица, – в общем, теперь ему нужен более тесный контакт, чтобы контролировать тебя.
Ах вон оно что! Тесный контакт!
– Милорд заявил, что я – продажная девка. Со мной можно и без свадьбы.
Отец Элефантий закатывает глаза.
– Нельзя! Грех прелюбодеяния! Салигияр сгорит в синем пламени, если возляжет с девой, с которой не венчан.
– Вот как! Что это не остановило его полчаса назад!
Вскакиваю, мечусь по комнате, ставшей тесной и приторной. Все эти занавесочки, рюшечки. Конфетность шебби-шика. Вынести всё и сжечь! Растоптать, порвать.
Ненавижу.
– Что было полчаса назад?
– Ничего не было, но всё могло бы быть!
Отец Элефантий мотает головой:
– Бэзил – и вдруг такое безрассудство. Скажите, между вами до этого не было какого-либо ритуала?
– Нет, – мотаю головой. – Просто венок ему подарила и всё.
– Стало быть, дитя, вы уже повенчаны, завтра лишь состоится оглашение. Признание вашего брака перед людьми, а на небесах он уже свершён.
Так и вижу довольную физиономию Великого Охранителя!
– Значит, по сути, я уже его жена?
