– Ты молодец, дочка. Уж не знаю, какая именно твоя душа, но одна точно мудра не по годам, – наклоняет голову вбок, становится привычно-хитрым: – Кстати, о картинах… Бэзил сам сюда картины Стивена привёз. Упрашивал меня спрятать так, чтобы никто не нашёл. Брата им не выдал.
Значит, всё-таки благодарный, зря Стивен говорил, что нет.
– Постойте… Если Бэзил видел ту картину, на которой я, значит…
– Он просто решил, что это – одна из девушек Стивена. И когда приезжал сюда, всё ходил любоваться.
Вспоминаю чванливое: «А рисует – хуже», и становится неприятно на себя, что приняла помощь Стивена в заговоре против Бэзила. Стыдно, что не рассмотрела за его холодностью страх и неуверенность в себе. Брата всегда считали лучше, наверное, даже он сам…
– Обещаю стать ему хорошей женой, – заверяю старика, но больше – себя.
Он улыбается и треплет по волосам:
– Ты не прогадаешь, девочка.
И я знаю – он прав.
Завтра мои глаза будут кричать о любви, и я буду услышана.
Засыпаю почти счастливой, под нежный шёпот сероглазого ветра.
Котёнок…
Гудок четырнадцатый
…в Раю – девять небес. Если добраться до девятого – увидишь Розу, она раскроется перед тобой. И будет тебе клёво, и ты начнёшь всё постигать. Это – высшее. А ещё там рядом – Небесная Твердь. И о ней не расскажешь, даже Данте не смог. Вон как писал:
Иногда мне кажется, что всё напрасно. Нет никакой Розы. И никогда не забраться на Дом-до-неба. До него идёшь, а он ускользает. Как солнце. Потом я узнала, что до солнца не дойти и за край земли не перевеситься. Не позырить, что там.
Это и есть – высшее. Оно всегда недостижимо.
Кто ж нас пустит таких, падших и с бывшим ангелом, в Рай? И где взять Беатриче, что поведёт?
Тотошка, обычно резвун, притих, поник и лежит у ног. Защитника из него не вышло, грустит. А Серый трёт бока и косится на меня недобро, будешь знать, гад, как к девушке лезть!
Солнце выползает медленно и лениво, невыспавшееся и злое, прям как я.
Зырю на Тодора и становится ещё херовее. У него по всему телу – черные борозды. Следы лап подземников. От борозд – как ручейки, вены чертят: их чёрная кровь побеждает его.
– Эй, – говорю ему, – ты почти дохляк.
Он бьёт ладонью по другой руке у локтя: во, мол, и хрипит:
– Не дождётесь.
Встаёт по стеночке и, когда кидаюсь помочь, обдаёт взглядом: ша, молекула. Гордый, блин.
Выползает на площадку, где бойня шла. Ползём с Тотошкой за ним.
Да, нехило они тут всё покрошили.
Тодор обрыскивает всё и вдруг как свистнет. Мы аж подпрыгиваем в своей подглядывалке. Так недолго и попалиться, и палимся.
– Выползайте, надзиратели.
Голос глухой, говорит – не оглядывается. А тут всё вокруг дрожит и дыбится. Куда вылазить? Землетвари в пасть? Она – тут как тут.
– Малыш, – Тодор её по боку треплет, а та от радости гопотит и хвостом так долбёт, что Разрухи, какие попадаются, окончательно – в пыль.
Мы подходим на полусогнутых. Страшно. Хотя раньше я на таких лихо рассекала. А вот Тотошка, хоть и видел, исскулился весь. Боится.
– Ты, гавкун, – Тодор приваливается лбом к землетвари, и я вижу, как его колотит, и тварь от этого беспокоится, – с моими ребятами, как и говорили вчера, к мутантам пойдёшь. Кашалоты помогут тебе убеждать. Скоро, скажи, всем хамба будет, если за себя рвать не станем. Трусы пусть сразу усвёстывают, а то я вернусь и лично каждого освежую, – достаёт ножище свой, Тотошка аж за меня шурхает, – ты усвоил?
Бедняга из-за меня самый нос высовывает и кивает.
Тодор ухмыляется:
– Герой! За юбку прячешься!
Тотошка, не вылезая, ворчит и скалится.
– Ну ладно, живи, – машет рукой и снова свистит.
На этот раз из всех домов лезут жутики. Рыба вместо головы, плавники, ластами шлёпают.
