обновиться. Не мне его судить…
Тоскливо, потерянно смотрит вверх. Голос стихает, и новые слова – едва доносятся, не шёпот, грань слышимости:
– Сильфиды были прекрасны. И розы тоже. Знаешь, раньше повсюду росли розы: белые, красные. Сильфиды смеялись и пели. Гармония, идиллия. Всё сгинуло, пришла серость и уродство. Знаешь, почему я запретил искусства? Помнишь, когда в темноте пещеры в твоей голове зазвучала песня, – киваю, – что ты почувствовала?
– Диссонанс.
– То-то же!
Совсем грустно.
– Люди получают тех творцов, каких заслуживают. Знаешь, когда плохой портяжка пытается что-то, сшитое до него, перекроить по своим лекалам. Кромсает, чикрыжит, а в результате потом – выбрасывает. Негодное потому что. Вот так и они, поначалу только переделывали то немногое, что осталось от древних, извращали вусмерть. И мне стало жалко, запретил. Тем более прежнего осталось-то – нет ничего: один текст, «Божественная комедия», да картина, ты её видела в Эскориале, «Семь смертных грехов и четыре последних добродетели».
– И всё?
– Угу. Потому и нас и призвали. Мир, в котором нет текстов, лёгкий, как мыльный пузырь. И такой же хрупкий. Пфф и нету. И не осталось ничего, только радужная пыль на пару мгновений…
Я вижу её – радужную пыль лопнувших пустых миров. И вдруг осознаю весь слова «бессодержательно».
– Мир хочет родится вновь. Теперь уже – другим. Дай ему голос, сильфида. То, что рождается, должно голосить! Дай ему голос и Слово. Пусть он звучит на миллиарды парсек. Ты ведь слышала, как поют здешние звёзды? Ненастоящие. Злые звезды уничтожения. Их песнь груба и нелепа. Взлети, услышь, как поют миры. Напитайся этой музыкой. И подари песнь миру.
Зарываю глаза, становлюсь лёгкой, парю между жёлтым и синим медитативной розой15. И слышу мелодию: тонкую, дивную, изящную. В ней шелест ветра и крыльев, смех и шёпот, радость и печаль.
Она проходит сквозь меня. Исцеляя, исправляя, делая совершенной.
Улыбаюсь.
Да и Охранитель доволен: ещё бы, поняла! услышала! смогу!
– Подарю песнь – вернусь?
– А ты хочешь?
Лукавый, сам привязал к здешнему.
– Да, там папа, Маша. Ждут.
– А он?
Хитрый, умеет ранить.
– Он ведь будет там?
– Будет, – обещает.
– Смотри мне!
– Угрожаешь?
– Предупреждаю.
Он смеётся, белизна тает, растекается мороженным на солнце, и я возвращаюсь. Пока что – не домой.
***
– … не ушла!
Глаза у него светятся, но будь мы снаружи, сказала б – нездор
Вид ужасный и трясёт всего.
– Рано ещё да и нельзя.
– Почему? – глухо, слова шершавые, царапают слух. Пытается встать со мной на руках, но сил не хватает, падает на колени, роняет ношу. Больно, но злюсь лишь на отчаянное упрямство, когда доносится еле слышное: – Прости… бесполезный… провалил…
Обнимаю за шею, стараясь не касаться ран, прижимаюсь крепче:
– Глупый! Как я могу уйти? Бросить тебя, бросить всё…
Вымучивает улыбку, с трудом поднимает руки, чтобы обнять.
Что мне делать? Как спасти? Охранитель, ты обещал подсказки!
– Займись со мной любовью…
