Не верю, прокашливаюсь даже. А он – тянет к себе, утыкается в волосы, обжигает дыханием шею и применяет запрещённый приём:
– …пожалуйста.
Каменею в объятиях. Как тут реагировать? Что отвечать? Какая тут любовь, когда я только от бога, а он сам – полутруп?
– Сильфиды не только убивают, но и дарят жизнь. Подаришь мне?
– Куда тебя девать…
Возбуждения нет, есть страх, отчаяние, незнание, поцелуи с горчинкой. И, кажется, слёзы, которые он собирает губами. Снимает остатки формы, стелет на пол пещеры.
Я обнажена. Когда сильфида вырывается наружу, вот так, в полную силу, одежда будто сгорает. Так было и там, в ночлежке.
Опускаюсь на чёрное ложе.
Дарить любовь на поле брани, среди трупов чудовищ, неправильно и неромантично. Но меня не спрашивают, на слова нет времени.
– Исцели.
То ли просьба, то ли приказ, вместо признания, перед тем как неаккуратно, без церемоний ворваться в меня. И брать, владеть, вминать в камни, пить крики и слёзы.
И глаза нечеловеческие – жёлтые, звериные, с вертикальными зрачками, пугающие.
Захлёбываюсь от жара и боли, вбираю, отдаю всё, до конца. На грубость – нежностью, не думая о себе. Исцелить, только исцелить…
На пике – не кричать, стиснуть зубы, крепко обвить ногами, запутаться пальцами в волосах и стать единым целым…
Чёрных ран больше нет, взгляд сияет и полон мною.
– Ты прекрасна.
Теперь сама улыбаюсь через силу.
– Тут недалеко – тёплая река. Приведём себя в порядок и займёмся одеждой. Только учти, я не силён в бытовой магии.
– Переживу, – тыкаюсь носом в плечо. Наслаждаюсь тем, как его пальцы перебирают по позвоночнику, будто флейтист разучивает аппликатуру.
В этот раз он поднимается упруго, без натуги, легко подхватывает меня. Шепчет слова заклинания, и нас обоих окутывают чёрные мягкие плащи. Так лучше.
Можно закрыть глаза и не думать. Но мне надо, потому что важно.
Он шагает размеренно и, кажется, видит, как днём.
– Как ты понял, что мне плохо?
– Нитка натянулась.
– Что ещё за нитка? – не в настроении сейчас угадывать аллюзии, шестерёнки в мозгах вертятся лениво и скрежещут.
– Та, что связывает наши сердца.
Теперь улыбаюсь искренне, вовсю и не могу перестать. Склоняю голову ему на плечо, слушаю песнь сердца…
Своего ли? Бэзила ли? Не важно.
Вот она музыка рождения. Её играет жизнь на струне, натянутой между двумя сердцами.
Она возвращает полёт…
Гудок семнадцатый
… махач крутейший!
Все аж ходуном ходит. Ещё чуток, и рухнет нам на бошки, и станем мы плоскими, как та рыба-тряпка.
Она зырит на ангельский мордобой, как офонаревшая. Зеньками лупает и не знает: ринуться или стоять?
Стоять – а то сметут, не заметят.
Подхожу, тяну ей руку, как Фил учил:
– Привет, чё ли?
– Привет, – голосок нежный, жур-жур, и ручка у неё – мягонькая, как лапа того сонника, последнее говорит вообще тихо, не веря будто: – Маша?!
А я-то думала, избавилась. Стала собой. Поправляю строго:
– Юдифь.
– Ир… – начинает она, но осекается, мнётся, выдаёт не сразу: – Айринн. – И торопливо переводит стрелки: – Не важно, как тебя зовут в этом мире, важно, что ты здесь!
Шагает и цапает меня. Не очень обнимашки люблю, но тут – приятно, ведь не чужие же. В том мире они вообще, как сёстры. И на шее у неё зеленью
