Крыша рядом, опускаемся.
Тодор тут же, Серый блюёт, бледный, глаза дикие.
Но сейчас плевать, потому что Роза.
Вернее, самый бутон.
Громадный, в десять меня.
Ствол толстенный, увит проводами и трубками какими-то. Золотисто-зелёный сок, искрясь, течёт по ним. Один лист в сторону, так и приглашает:
Лезу, откидываюсь, закрываю зеньки.
Тепло, спокойно, словно дома.
И даже не пугает тонкий шип, что завис над грудью. Пусть впивается, не заору.
Он и впивается, тянет кровь, вливает красное в золотисто-зелёный сок стебля. Тот – вижу через полуопущенные веки – буреет, густеет, и тяжело, вязко, лезет к бутону, и вот уже по прожилкам венчика бегут алые ручейки. И медленно, издавая тихую музыку, она расцветает.
Белая-белая.
Сияющая и единственно прекрасная.
Роза Эмпирея.
Цветёт, дарит миру аромат и надежду.
Глава 18. Бал во время войны
… тетрадь решаю не эксплуатировать лишний раз. Но в дом Бэзила (теперь и мой дом) иначе не попасть.
Когда резко материализуюсь посреди гостиной и, не удерживая равновесия, падаю, госпожа Веллингтон испуганно подскакивает в кресле. Роняет книгу. Та летит прямо ко мне, обложкой вверх – томная дева в объятиях мускулистого демона. Никогда бы не подумала, что сухая и правильная Оливия читает нечто подобное, но а с другой стороны – выбора особо нет.
Обнимаемся радостно. Она помогает мне встать, отряхивает одежду, не наглядится.
– Вы целы! Хвала Великому Охранителю!
Сажусь в кресло, так удобнее осмотреться. Ведь здесь я ещё не была. Дом Бэзила небольшой по сравнению с отцовским, обставлен аскетично и неизыскано
– Милорд так переживал! И злился! Но, возможно скажу сейчас крамолу, но тут я на вашей стороне. Вы и так похоронили себя, когда стали его женой.
Мотаю головой:
– Не похоронила и не собираюсь, – её глаза расширяются. – Хочу в ванну. И нужно торопится – вечером же бал.
– Верно! Сейчас распоряжусь!
Голову несёт гордо, весь вид – недовольный. Я не приняла её поддержку! Не сейчас, здесь не нужно.
После ванной и обеда становлюсь добрее и рассказываю всё, что случилось за время нашей с ней разлуки.
Она ахает, всплескивает руками, а когда доходит до Юдифь и Тодора, вдруг грустнеет и бормочет время от времени:
– Бедный мальчик!
– Вы знаете Тодора?
Она отводит взгляд, мнёт передник, начинает робко:
– Помните, я вам говорила, что мой сын был салигияром?
Киваю и немею от внезапной догадки: Юдифь сказала, что они с Бэзилом когда-то учились вместе. Поэтому и дрались тогда – припомнили старое.
– Он ваш сын?
Глаза сухие, губы поджаты, но внутри, знаю, плачет.
– Бастард, – говорит тихо, едва слышно. – Грех моей молодости. Проклятый и проклинаемый мой бедный мальчик.
И не выдерживая, с тихим воем, бухается на колени.
– Он был хорошим и честным. Он не смог перешагнуть через себя и убить невинных. А они… – навзрыд, протяжно: – … оторвали ему крылья! И отрубили руку… Бросили в Залесье, умирать…
– У него металлические крылья теперь, точнее, бронзовые. Очень красивые, – сажусь рядом, обнимаю за плечи, сейчас я сильнее и старше, – и он настоящий герой. Сражается за целый мир!
Она находит силы улыбнутся, вытирает слёзы:
– Он всегда верил в людей. Это его и подвело. Друг предал.
В голове – голос Юдифь, так похожий и непохожий на Машин:
