– Прости, не смогу остаться с тобой. Мы – в первом контуре охраны. Прорывы грехов всё чаще.
Не хочу отпускать, не хочет уходить, но мир вновь оттягивает нас друг от друга, разлучает, раскидывает…
А я ведь ещё не спросила, как сказать Оливии про них с Тодором.
Музыка ужасна. На неё, как и на стихи, тоже выдаётся лицензия. Не за талант – за деньги. И придворный композитор имеет достаточно средств, чтобы заполучить нужный документ. Но…
…без лишнего зазнайства: моя песнь сильфиды выходит лучше!
Жещины – группками, жмутся у стен, как на провинциальной дискотеке. Ещё бы – под такой грохот в таких платьях не потанцуешь. Да и выглядят все скорее испуганными, чем весёлыми.
Много женщин в чёрном – жёны салигияров, в чём-то бесформенно-бесцветном – добропорядочные аристократки. Попугайно-яркие – Продажные. И лишь девушки, дебютантки, которым исполнился двадцать один год – в светлых платьях, вроде моего.
Я не попадаю ни в одну категорию: хоть и дебютантка, но замужняя. Да ещё и за салигияром! Мыслимое ли дело – в зелёном! Шепотки становятся громче.
Появляется церемониймейстер – толстый, важный, разодетый аляповато.
– Да начнутся танцы во славу Регент-Королевы! Вечное процветание её дому!
Объявляет столь гордо, будто сейчас перед нами явится фея снов и заиграет Моцарт.
И начинается какофония. Ничего жутче в жизни не слышала. Затыкаю уши, ищу угол, куда забиться. Но меня хватают за руку и тянут в центр зала.
– С ума сошёл! – успеваю сказать прежде, чем он подхватывает меня, странным образом трясёт в воздухе и ставит рядом, а потом сам – топает и хлопает. – Это танец?!
– Единственный, который позволено танцевать! – он пытается перекричать грохот, что здесь песней зовётся.
А я прикрываю глаза и представляю, как бы дивно было кружится с ним в вальсе.
На какой-то момент Бэзил замирает. А потом его глаза широко распахиваются:
– Так танцуют в твоём мире?
Снова залез мне в голову, но сейчас не злюсь.
Он наклоняется и шепчет заговорщически:
– Очень красиво, – и добавляет совсем уж крамолу: – давай попробуем.
Смеюсь и сияю для него, делаю книксен, протягиваю руку и… оказываюсь в объятиях. А потом мы кружимся, парим, наслаждаемся под музыку, слышную только нам.
Оба крылатые.
И пропускаем её появление.
– Какая наглость!
Противный визгливый голос вламывается в гармонию нашего полёта.
Только теперь осознаю, что все вокруг замерли и пялятся на нас. И прежде всего она – дородная, с мясистым красным лицом, которое под стать кухарке, а не королеве. Корона смотрится на ней, как на корове седло. А рядом, в инвалидной коляске, пускающий слюни, должно быть, венценосный сын. Пальцы на поручнях – скрюченные, взгляд пустой и стеклянный.
И тут зал отмирает: каждый спешит выразить своё почтение, льстит королеве, умиляется и сюсюкает над слюнявым правителем.
Мне кажется, что я очутилась в цирке уродов или в сказке о голом короле. Только салигияры не участвуют в этом представлении. Застыли на постах: чёрные, красные, белые.
Глазами нахожу судью Эйдена и ловлю немую просьбу:
Бэзил сжимает мне руку и снова ледяным, ненавистным мне тоном, бросает:
– Идём и не дури!
Меня трясёт.
Он предал Тодора, судью Эйдена, родителей, неужели предаст и теперь?
Шикает на меня:
– Не смей говорить с королевой. Это делает только придворный слухоусладитель.
Как же гадко! Ещё и молчать. Мне уже хочется закатить истерику, потому что диссонанс в его поведении слишком бьёт по нервам.
Но Регент-Королеве улыбаюсь и раскланиваюсь вежливо.
Она смотрит на меня, как на подопытную букашку. Через лорнет.
– А, эта та самая, которая закроет нас от грехов? Видимо, ей что-то обо мне рассказали. Мужчина – гладко бритый, статный с низким поклоном
