Не страшно, лучше умереть, чем оставаться в этом гнилом, лживом мире, агония которого затянулась…
Завтра бы приехал «Харон» и увёз всех избранных в Небесную Твердь… Но вода ледяная, и в платье с турнюром и корсажем мне не всплыть.
… завтра не будет…
Гудок девятнадцатый
…назад прёмся на землетварях. Вернее, Тодор отправляет меня с Серым, а сам возвращается. Говорит, унюхал какого-то ещё ушлёпка в подземельях, будто одного мало?
Серый надут и молчит всю дорогу: не по его. А мне ржачно, ишь – понтушник! Айринн сманить хотел! Здорово она отбрила! Классная! Распирает аж, что мы родня.
Землетварь отпускаю на Рубеже, дальше – пешком. Они и так с Тодором наворотили в Залесье, когда сонника валить пришли и меня тормошить.
Серый вялый, хоть пинками гони, а я лечу. Ибо, чую, ждут не дождутся.
Летит в клубах пыли, задние лапы обгоняют передние, язык вывалил, в глазах восторг.
Сбивает, валит, облизывает, хоть и ору:
– Ууууууубьюуууууу!
Вся в пылище, но рада до ушей, что он живой, зараза. И снова глаза щиплет, и не проглотить, так всегда, когда рядом с ним.
Зажимаю, кажется, хрустнет щаз. Родной такой. Тотошка-дурак. Случись с ним что – сдохну же.
Вот и Серый догоняет. Запыхавшийся и реально серее земли. Хуже, чем вываленная я.
Писака наш еле машет Тотошке рукой:
– Привет.
Тотошка обнюхивает его и лает. Ваще он так редко, только на совсем гадов. А тут ворчит, скалится. Зол не на шутку.
Ржу.
– Вишь, – говорю, – не хочет Тотошка, чтобы ты с нами в Залесье тащился. Чует натуру твою дрянную.
Он фыркает:
– Много собака понимает. Угомони лучше!
Угомоняю, обнимаю вновь, за ухом чешу. Млеет, выкручивается и срывается в бег. Оповещать погнал, чтоб встретили.
И вышли ведь. Стоят там, где холщинное поселение начинается. Ждут. Баба Кора и Гиль впереди, как всегда.
Иду героиней, как там Серый, – не знаю и, честно, пофиг. Они кидаются, тискают, нюнятся. Радостные до жути.
В той холщине, где у нас пищеприёмка, пир горой. И чего только не натащили!
Меня садят на почётное место, во главе, и баба Кора глядит, четырьмя глазами поблёскивая, гордится мной. Она ж выпестовала ведь.
Тогда я хватаю стакан, влезаю на сидуху. Пальцы покалывает, ибо страшно, что хочу сделать.
– Кароч, – говорю, – не буду вам врать. Совсем скоро – армагедец. И нас всех накроет. Не выживет никто.
Хреновый я выступальщик, все, вон, попритихли, зеньки пучат и, поди, побледнели бы, не будь с рождения зелёными, синими да ваще серо-буро- малиновыми.
– Но не боись, народ! Я видела Великого Охранителя. И он мне всё рассказал. Я знаю, как спасти мир. Идите за мной и не пожалеете!
Холщина полнится гулом:
Смешно и смутительно и как-то ответственно что ли. Теперь, если не побежу, предам их, вот.
– Родим новый мир! Пусть пузырь этого лопнет к чертям!
– Да-да! Мы с тобой!
Только она против.
Зыркает сурово, палец большой вниз загинает:
Слажу, она встаёт и плывёт к выходу, важная, гордая. Бреду за ней виноватая. Тотошка, было, рыпается, но цыкает так, что тот отлетает, поджав хвост. Скулит где-то там.
Она выводит меня к складу, где пылятся колымаги Гиля и берёт одну, кидает туда ружьё – оно всегда на стене тут – и командует:
– Садись, спасительница!
Плюхаюсь рядом, колымага взывает и, громыхая, едет.
– Я была чуть старше тебя, – начинает она, перекрывая рёв мотора, – когда пробралась за Сумрачный лес. Мне хотелось другой жизни. Чтобы была любовь и всё такое, как у всех молодых.
Ёжусь. Шоп баба Кора и рассказывала – это кто-то умер. С неё же слова не добьёшься.
– Так вот, меня поймали. Именем Великого Охранителя. Их называли «охотники на звёзды». А на деле – псы королевского дома. А Регент-Королева,
