думаешь, откуда? Одна из спящих. Их несколько на земле осталось, когда другие заснули. Эти лаборатории содержали. Туда меня охотнички и приволокли. Особенно один лютовал, Карпыч. Уж не знаю, чем я его зацепила, но он и прикладом бил даже.
В башке бухает и разлетается дребезгами.
– Карпыч же меня спас? Тебе отдал?
Колыхает обильной грудью во вздохе:
– Мужики, Юдифь, долго умнеют. Куда дольше нашего. И часто после того, как их жизнь мордой обо что-нить жесткое приложит.
Впереди пылит – прямо на нас прёт землетварь.
Только Тодор может прукнуть её так, шоп никого не снесла. Машет из седла мне. Друган! Смотрю, а в клетке, он её ещё перед носом Малыша вешает, жмётся ещё один ушлёпок. Чутьё у Тодора – Тотошка позавидует.
– Недолго там, перетереть надо!
Киваю, и уносится прочь. Только визг ушлёпка вьётся.
– Вон, вишь, и у Тодора мозг прорезался.
А сама лыбится, довольная, что права.
Так далеко за Рубеж я никогда не забиралась. Чем мы ближе – тем гуще, зеленее и вонючее туман. Не сразу различаю лес. Бодылья его голые и длинные выплывают из марева постепенно. Как пальцы, которые в небо тычут. А приглядываюсь – не деревья в вовсе, а столбы. И не ветки на них, а какие-то трубы с затворами. Бах – затвор отворился, и будто испражнялся кто: вонь, гарь и дымище.
Вылезаю, бреду вперед.
Кашляю.
Баба Кора становится рядом и командует:
– Зырь!
Зырю и фигею.
Великий Охранитель в той голограмме говорил про Сумрачный лес, но тогда значения не предала. Всегда лучше один раз позырыть самому, чем тебе будут сотню в уши заливать.
Замечаю ещё и ветродуи. Они как раз всю гадость на Залесье гонят, вот почему у нас всегда туман и неба невидно. Вот почему наши слабы, болеют и мрут сотнями. И растёт всё хило, бледно и невкусно.
Сволочи! Убивать! Рвать!
Мне надо на Небесную Твердь вотпрямщаз!
Баба Кора жамкает мне плечо своей ручищей, бодрит так. А та, что у неё клешнёй, так и ходит, щёлкает, злится со мной.
– Вишь, что они сделали с нашим миром. Говорят, лес появился, когда в лабораториях нашего брата, падших, стало многовато. Убивать им стало жалко, да и хотели понаблюдать, как они говорят, в полевых условиях. Вот и вытурили сюда, на Рубеж со старым миром. А потом лес этот натыкали. Дескать, чтобы уродство не распространялось. А оно всё равно, как вирус, до самой, говорят, королевской семьи дошло!
Под конец она вскрикивает прям, и чуть не подпрыгивает. Искрит вся. Потом машет рукой и к колымаге бредёт.
Плетусь за ней.
Прежде чем за руль сесть, бросает мне грозно, через плечо:
– И этот мир ты собираешься защищать?
Голос сникший совсем.
И меня пробирает, глотнув нюни свои, шагаю к ней, обнимаю сзади – и пусть врежет! – и бурчу в широкую спину:
– Нет, я собираюсь защищать мир, где есть ты и Тотошка. И Гиль. И Айринн. Потому что за этот мир – умерла мама. Потому что за него сражались Пак и Вер, умерла Ульта и погиб её муж. Потому что хорошего всё-таки больше.
И, сжав кулаки, искренне веря в каждое слово, будто высекая его:
– Потому что хочу вырубить к хренам дурацкий Сумрачный лес. И чтобы солнце для всех. И в небе летать, когда любовь подарит крылья!
Она каменеет. Минуту наверное, а потом как заколышится, заходит вся, захнычет.
Поворачивается, утыкает меня носом в грудь, что волнами идёт, тёплая, пахнет машинным маслом и домом, и говорит прерывесто, будто дышать тяжело:
– Ты всегда была нашей звездой. Правильная! Смазливая! А теперь – только позови! – за тобой до конца.
Потому что теперь правда или умереть, или вырубить этот лес к хренам!
Лыблюсь, нюни по лицу мажу рукавом, и обещаю себе: умереть не дам! Верю, так и будет!
***
… въезжает прям героем.
