– Вы прекрасны, миледи.
Ей виднее, но в своём мире я – серая мышка, не в пример той же Маше.
Камешек немного жжётся, трогаю и слышу пульсацию. Живой?
– Это – зерно сильфиды. Ваш жених просил меня передать. Вы должны доносить его до совершеннолетия. Потом сильфида прорастёт в вас, и вы станете ею.
– Прорастёт? – повторяю, запинаясь. – Как это?
– Поймёте потом.
– Я не хочу, чтобы в меня что-то прорастало.
Пытаюсь сорвать, но получаю удар, как электричеством. Пора уже понять, что в этом мире твоего желания не спрашивают и карают, если ослушался.
Злюсь и хочу выть от беспомощности.
Наставница велит следовать за собой. На лестнице – многими ступенями сбегающей к мостовой – останавливаюсь и оглядываюсь. Экориал недоволен и насуплен, как оскорблённый пуританин. Двустворчатая дверь – возмущённо открытый рот. Он грозно низвергает проклятия на головы грешников. Хранитель порядка и благочиния.
Покинув его серые стены, дышится легче. И пусть небо нынче угрюмо и задёрнуло занавески туч, чувствую себя куда лучше.
На мгновенье, пока память не подсовывает бьющегося в синем пламени Бэзила.
Хорошо, госпожа Веллингтон успевает подхватить и ведёт к машине, что пыхтит трубами внизу.
Умеет этот мир одарить кошмарами…
***
На город, по которому мчит наш паромобиль, пролили ведро серой краски. Она покрыла густым слоем мостовые и дома, тротуары и лавки торговцев. Ни деревца, ни клумбы. Городу противопоказано яркое. Наше авто оставляет за собой дымный шлейф, он вьётся будто газовый шарф городской кокетки. Кстати, их много проезжает мимо в паровых ландонетах. Те пассажирки пёстрые, словно стайка попугаев, впорхнувшая в ноябрьскую рощу. Кавалеры с ними – напыщенны и франтоваты, и – почему-то уверена – непроходимо глупы.
Поэтому колонна, которая вынуждает нас остановится, выделяется на фоне этой серой пестроты. Дорогу пересекают женщины в глухих чёрных платьях. Они напевно тянут интердикты. Похоже на псалмы.
– Слетелись, вороны. Непогоду накаркают, ей-ей! – зло говорит шофёр. Его зовут Мартин. Верхнюю часть лица закрывают гогглы, и это добавляет ему схожести с насекомым.
– Кого-то хоронят? – интересуюсь.
– Новенькую, – горько произносит госпожа Веллингтон и указывает в центр колонны.
И впрямь вижу – две дамы средних лет держат под руки молодую женщину. Та – плачет-убивается, периодически прижимает к глазам чёрный платок. Выглядит скорбной, но не мёртвой.
– Они её что, живьём будут? – холодею от догадки.
Госпожа Веллингтон цыкает на меня:
– Это – лишь торжественный обряд. Юная женщина в центре колонны – умерла для мира.
– Они – монашки? – не унимаюсь. Устала от недосказанного и таинственности.
– Нет, жёны салигияров. В Элдоне (уже знаю, что это – столица Страны Пяти Лепестков) женятся только совсем уж ретрограды да «лилейные драконы». В провинции, бывает, ещё и некоторые дворяне, а в столице – только самые упёртые поборники старины, – повернувшись ко мне, поясняет Мартин, и кривит губы. Мол-де, что за глупости и предрассудки.
– Меня тоже похоронят, когда выйду за Бэзила? – тереблю наставницу. Она бледна и печальна. Кусает губы. И следа нет от той командирши, что будила меня недавно.
– Скорее всего, – говорит она, глядя и не на меня, и не на них, а куда-то поверх, в небо. Может, видит там сына, который «был». Сердце сжимает когтистая лапа сострадания. Беру за руку, стараюсь тепло пожать. Она благодарит вымученной улыбкой.
– А если я не захочу… умирать?
– Вас сочтут странной. И поверьте мне, прослыть в высшем обществе странной, это даже хуже чем двоедущицей из «Обители лилий». Запомните, в столице Страны Пяти Лепестков лучше следовать общественным нормам.
– Даже если они глупы?
Мне не отвечают. Делегация салигиярских жён проходит, и Мартин лихо стартует. Паромобиль у нас, как я поняла, – одной из самых крутых моделей.
Перед глазами всё ещё маячит чёрное, а во рту привкус, как будто глотнула гари.
