А я плотно схватил поводок этой псины, теперь не отпущу, пока не приведёт к цели.
Билет будет моим, уже прям чувствую как он сиянием руку жжёт. Но улыбаться не спешу.
Позже, когда получу.
– Вперёд, мой косматый друг. Твою зазнобушку выручать…
И он срывается в галоп.
***
…до солнца мы так и не дошли.
Потому оно кануло, и накрыла ночь. А с зарёй явились ангелы. И нам пришлось улепётывать, лезть в расщелину, назад, под землю, во тьму, где привыкли.
Они совали следом рогатые морды на гибких шеях. Светили зеньками-прожекторами. Полыхали в нас огнём. Но здесь под землёй мы не боялись. Здесь мы были главнее. Мы уходили дальше, а их шеи кончались.
Пак сказал, что надо идти вплоть до Огорода. Вер качал головой: мы же смесили там всё. Мы – я и Ульта – молчали. Давали им решать. Пак сказал, что мы смесили самый верхний слой, где выращивали нас, но ниже – наверняка есть что-то ещё. Он чует задницей. А заднее чутьё его никогда не подводило.
И мы пошли.
Продираться через завалы, матерясь и чертыхаясь. Ну всё-таки дошли до двери с жуком. Такая же тогда и в Огород вела. Жук щерился и грозил нам неведомым и страшным. Но мы смеялись над страхом тогда. Ребята кое-как выломали дверь, а за ней – лестница, вниз, и вниз, и вниз.
Пак оказался прав. В которой раз.
И мы полезли.
Лестница была в середине кольца – по кольцу крутились ободы площадок с перилами. А за ними – видать – комнаты. Не осмотришься тут, когда лезешь задом в жопу мира.
Ниже и ниже.
До самого дна.
Оно оказалось бетонным. Кругом валялись дохлые. Но не такие, как мы. А эти, серые, в намордниках. Я пнула одного, он хлюпнул противно и рыхло, чуть не блеванула, но стало легче.
Пак волок нас дальше. Там мы нашли доску, где блымало много лапочек – красные, синие, зелёные, белые, и кнопки были – разные, круглые, квадратные. А впереди горело голубым и мелькали какие-то картинки.
Пак и Вер внимательно смотрели на них, но мы-то с Ультой, хоть и глупые девчонки, заметили: ни хрена не соображают, только умных корчат. Мне надоело ждать, и я гакнула по кнопке, самой большой и красной. И тут всё затряслось, будто землетварь где-то там рыла.
Стена перед нами ушла, и пока мы, прифигев, лупали зеньками, проявилась колба – громадная, полная мерцающих, словно светожуки, пузырьков. А в ней, свернувшись клубочком, спала она.
Эда!
Вечная, неубиваемая, блин, Эда, только очень красивая. Такая, что мы ахнули. Она аж вся золотилась. И волосы – длиннющие, плавали там, и горели, как то солнце.
Мы стояли, смотрели и почему-то нюнились. Даже парни, хотя раньше подначивали нас за слёзы.
Пак схватил какой-то предмет, красный, похожий на большую личинку землетвари, и хренакнул им той колбе. Она разлетелась в пыль, в нас брызнуло пузырьками – они здорово пахли и были сладкими.
Эда упала на подставку, что была под колбой и проснулась. И тут только мы заметили, что она – не такая. Ни как мы. У неё – крылья. Зеленовато- прозрачные, искрящиеся. Она смотрела на нас и улыбалась. И от улыбки её становилось так светло, что прям щипало в носу, хотелось выть и лезть обниматься.
Она протянула к нам руки, тонкие, как ветки, и совсем белые и сказала – тихо, словно прожурчала:
– Дети мои.
Это она – нам.
Меньше и моложе нас.
Мать!
Она еле стояла, совсем слабая.
Пак нашёл какую-то хламиду и укрыл её, потом взял на руки, и мы стали выбираться. Она указала другой ход, другую лестницу, по которой можно было идти, не держась. И они с Вером менялись, когда Пак уставал. Хотя её наверное и я бы понесла. Пришлось поддержать как-то, не весила почти ничего.
Мы выбрались в пещеру, где по стенам мигали зелёные кристаллы, и только теперь увидели такой же у неё на горле. Здесь она попросила её
