– Я верю, – отозвалась Лин легко и грустно, как будто ей только что сказали, что Волшебник, приносящий подарки на Новый Год, не Волшебник вовсе, а кусок теплого дерьма – хочешь потрогать? Зачем трогать, если сказки уже и так нет.
– Нельзя касаться, значит…
Она не понимала, что именно испытала в этот момент? Боль? Или облегчение?
– Значит, я ошибалась. И Вы не могли быть моим мужчиной…
– Не мог бы. Прости меня.
Перед ней никто и никогда так не извинялся – с такой искренностью.
– Что Вы… Это Вы…
– … но я могу быть тебе другом. Всегда.
Большое предложение, щедрое. Но Лин слышалось другое: «Вы не выиграли джекпот, увы, но мы можем предложить вам поощрительный приз – набор носовых платочков…»
– Спасибо.
Сколько они провели в молчании? В тупом, колющем ее, как шипы.
– Я пойду, ладно? Вы не обижайтесь.
Ей почему-то было стыдно за ту печаль, которая затаилась в его глазах. Она совсем этого не хотела…
– Помни, что ты всегда можешь сюда прийти. В любое время.
– Я буду, – Лин уже шагала к двери, которой хлопнула в прошлый раз. – Помнить.
«Спасибо», – добавила уже в коридоре.
«Ну и как? – спрашивала себя, шагая к лифтам. – Было просто или сложно?»
Препарированной душе было плевать на вопросы с психологическим подтекстом – душе хотелось плакать – надрывно и долго.
Вместе с закрывшимися дверями лифта, Белинда прикрыла веки.
Сиблинг не знал, придет ли она еще – он знал другое: он только что соврал. В нем все смешалось воедино – сожаление и радость. Сожаление, от того, что Белинде пришлось отказать – она ему нравилась, но он ее не любил. Уважал – да, относился с заботой, учил.
Пальцы нащупали в кармане записку, некоторое время назад подброшенную ему в машину неизвестным отправителем: «
В его жизнь вернулась надежда. И дурная, почти сумасшедшая, не имеющая ничего общего с логикой радость.
Джону как никогда сильно хотелось курить.
За окном впервые за долгую дождливую осень хлопьями валил снег.
После признания ей стало легко и сложно: не терзали более невысказанные вслух чувства, но неожиданно рассыпались и раскатились ладно работающие ранее в голове шестеренки. И уже не первый день Белинда мысленно поднимала то одну из них, то другую, силилась приладить друг к дружке, но механизм, как будто, испортился бесповоротно. Пропал интерес к медитациям, а заодно и размышлениям о жизни; исчезло желание смотреть на мандалу Шицу. Даже свиток – ее ненаглядную грамоту, награду – не хотелось больше брать в руки.
Беда.
Предстоящую пятницу Лин ждала не с радостью или беспокойством, как ранее, а с тоской. Не потому что вновь увидит Джона (или не увидит – ей вдруг стало все равно), а потому что разошлись во мнениях голова и сердце. Ум твердил, что тренировки продолжать стоит, иначе как стать лучшей женщиной- бойцом на Уровнях и заслужить всеобщую любовь и уважение? «А что ты скажешь Шицу? Что бросила? Значит, все зря?»
«А что ты скажешь Рим? Ой, прости, я передумала практиковаться. Я – ленивая жопа. Надоело».
Но Лин знала, что она не «ленивая жопа», – дело было в другом. Сердце после слов, прозвучавших перед Мастером Мастеров, окаменело и оглохло. Ему стало наплевать на тренировки, на знания и занятия, ему стало наплевать на себя. И по утрам Белинда бегала и отжималась исключительно по старой привычке, пугаясь того, что вскоре забросит и это.
Неужели она скатилась в хандру? Начала себя жалеть?
А выбираться почему-то не хотелось, и от того на душе становилось все муторнее. Что-то в ней сломалось.
Роштайн все чаще сомневался, верно ли сделал, пригласив в дом телохранителя, ведь звонков больше нет. Угроз тоже. Может, домой?
Лин решительно крутила головой – нет, домой не поедет. Из-за оплаченных денег? Нет, не из-за них. А потому что беспокойства добавил увиденный
