– Про подругу расскажи…
– Про подругу?
– Ага. Он спрашивал, есть ли у тебя подруга, чтобы боевая, как ты.
– Как я?
И Белинда тепло и широко улыбнулась. Погладила Чена по черным жестким волосам, доверительно ему поведала:
– Эй, Чен, ты меня слышишь? Есть у меня одна подруга, рассказать? Уриманной зовут. Мы учились вместе, у монахов тренировались, вместе с ней по утрам ледяное озеро переплывали – каждое утро, представляешь? Ух, деваха – боевая, спортивная, с ирокезом. Половина головы у нее выбрита, и там, где волос нет, – дракон.
– Правда, что ли? – подивился Олаф. Оказывается, он тоже слушал с интересом.
– Правда. Я звала ее… называю… Рим – так проще и короче. Знаешь, может, не самая красивая женщина в мире, но сильная, несгибаемая, надежная. Замечательная просто…
– Урод, ненавижу! Урод! Мудак!
Рим металась по келье раненым зверем, колотила кулаками в стены, а по щекам ее текли слезы.
– Эй, ты чего?!
Влетевшая в комнату Лин бросилась к подруге, сгребла ту в охапку, едва сумела удержать. Рим рвалась прочь, наружу, желала где-нибудь, как-нибудь излить свою боль.
– Отпусти меня! Ненавижу его!
– Кого?
Рим била крупная дрожь.
– Лума!!! Ненавижу мудака! Даодэ он выбрал, слышишь? ДАОДЭ!
– Что это? Да стой! Куда ты рвешься? Куда ты сейчас пойдешь? Что такое это твое даодэ?
Ей пришлось силком утащить ее на крышу и самой прикурить сигарету – руки Рим ходили ходуном так, что из пальцев выпадала зажигалка, а голос дрожал.
– Даодэ – это когда человек, монах, отказывается от радостей жизни в угоду следованию пути. От всего – общества, почти всей еды. Живет три месяца только на воде, а дальше уходит в ущелье.
– И женщин? – невпопад спросила Белинда, ошарашенная услышанным.
– И женщин! Мудак! – снова взорвалась Уриманна, как ранее в келье. – Урод выбрал легкий путь, решил, что давление общества ему ни к чему. Так ведь проще, когда общество не давит, когда не надо общаться…
Дальше она не смогла – полились слезы. Рим закапала ими половину сигареты – пришлось подсушивать бумагу пламенем.
– Ты что, пришла ему и все рассказала?
– Ну, не могла же я всю жизнь это скрывать. Плохо мне, Лин, плохо… Все зря как будто. Как будто жизнь без смысла…
Белинде было плохо заодно. Потому что давно вместе, потому что друзья. Она понимала, что Лума судить не за что – у каждого свой путь, даже если такой странный. Но тяжело от этого не меньше.
И как в такой момент найти слова для сердца, которое разорвано в клочья? Когда не добавить боли, но уменьшить ее? Что сказать.
– Рим… Значит, не твой. Не плачь.
Но Рим плакала так, как никогда раньше. Содрогалась, опустив лоб на поджатые колени, – забыла, что курила, что рядом кто-то есть, что надо жить дальше.
– Я не верю, что для меня в этом мире вообще кто-то есть, понимаешь? Не верю…
Тогда они долго сидели на крыше, слушали ветер. Смотрели, как ныряет за гору солнце, как наползает на лощины туман. Поднялись тогда, когда снизу прозвонил колокол.
– …и, знаешь, что самое замечательное? – Белинда, вынырнув из воспоминаний, погладила бледный лоб Чена, который, будто прислушиваясь к тихим словам, перестал бредить и метаться. – Что она абсолютно свободна. Ну, как, поправишься, чтобы я вас познакомила?
Сдували вбок из-под котелка пламя порывы ветра; улыбался Олаф.
Спустя полчаса вернулся командир – бегло осмотрел «больного», сообщил, что другие управились без потерь. Сел выпить чая.
В какой-то момент ветер сдул с лица Фрэнки шляпу, и тот закряхтел, принялся шарить рукой по земле.
– Дождь будет, – пробормотал он себе под нос.
– Когда?! – синхронно спросили Лин и Уоррен.
