Он подхватил стоявшие у ее ног большой чемодан и саквояж и поспешил к стоянке извозчиков. Помог Соне поудобнее усесться в широких санях- розвальнях, сам устроился рядом.
— Поехали! На Троицкую гору.
Извозчик громко щелкнул кнутом:
— А ну, крылатые! Застоялись, замерзли, теперь согреетесь!
А мороз действительно был трескучий. Он разрисовал своими мудреными узорами и деревья, и дома, и даже лошадей, которые лихо понеслись по Михайловской улице.
Михайлов вез Соню на новую квартиру. На последнем заседании комитета было решено, что, коль обнаружена слежка, нельзя оставаться в доме. Подобрали квартиру, хозяйка которой, пожилая дворянка, сочувствовала революционерам.
— Как доехала?
— Нормально, если принять во внимание зиму и войну. Правда, устала немножко, но это ничего. Главное — я приехала к тебе, Арсений.
Не по себе стало Михайлову от мысли, что Соня даже не знает его настоящего имени.
«Как только приедем, сразу же все объясню. Она поймет меня».
Соня, наклонившись к его уху, тихо спросила:
— Куда мы едем?
— Туда, где будем жить.
Лошади быстро несли сани. Они проехали по Богодельной, пересекли Захарьевскую и вот-вот должны были свернуть на Немигу. Михайлов сказал:
— Еще немного — и мы дома.
Он коротко поведал, что за человек их хозяйка, заговорил об обстановке в Минске. Соня молча слушала и улыбалась какой-то затаенной улыбкой.
— Чему ты улыбаешься?
Она опять наклонилась к его уху:
— Я счастлива видеть тебя, Арсений, быть с тобой, милый!
От прикосновения теплых и нежных губ, от ее горячего дыхания у Михайлова закружилась голова, и он, не обращая внимания на иронические взгляды извозчика, привлек Соню к себе и поцеловал. Она не стала отклоняться, вся красная, смущенно потупила глаза.
— Стой, стой! — вдруг вскрикнул Михайлов и засмеялся: — Чуть не провез мимо дома.
Они сошли с саней и, немного вернувшись назад, оказались у небольшого дома с мансардой.
— Я постараюсь, чтобы тебе здесь было хорошо, — сказал Михайлов, надавливая локтем сизую от мороза щеколду. По тропке, проложенной в огромных сугробах, прошли к дому.
В большой, жарко натопленной комнате стоял празднично накрытый стол, и даже Михайлов опешил, увидев кроме хозяйки — Екатерины Алексеевны Ландера, Мясникова, Любимова и Кнорина.
— Надо же! — воскликнул он. — Посмотри, Соня, все мои друзья нас встречают и даже шампанское, черти, разыскали. Ну, знакомьтесь.
Вскоре в квартире звучали тосты и веселый смех.
Гости ушли поздно.
Екатерина Алексеевна провела новых постояльцев в их комнату.
Михайлов подошел к Соне, обнял ее.
— Ну вот, наконец мы одни и я могу полностью открыться тебе. — Он усадил Соню в уютное старинное кресло и продолжал: — О том, что я революционер, большевик, ты знаешь, но, Сонечка, милая, мне иногда становится страшно от мысли, что подвергаю твою жизнь опасности...
— Замолчи! — перебила его Соня. — Я люблю тебя и ничего не боюсь.
— А если мне снова придется уйти в подполье, скрываться?
— И я с тобой.
— А если меня схватят?
— И я с тобой! — опять с жаром перебила его Соня. — И вообще, Арсений, перестань меня пугать, я ничего не боюсь и хочу одного — быть рядом с тобой.
— Ладно, тогда слушай...
Михайлов сел на подлокотник кресла, положил руку Соне на плечо и негромко, словно прислушиваясь к своему голосу, заговорил. Впервые за долгие годы борьбы, полные опасностей и тревог, он сидел с любимой женщиной и рассказывал о себе. Последние его слова были:
— Ну вот, теперь ты знаешь обо мне все. Я должен был и хотел тебе это рассказать еще там, в Чите, но сама помнишь, как срочно мне пришлось
