скалам.
Сняв с Джехола седло, он положил его Уросу под голову. Своим чапаном он укрыл больного. Джехол расположился прямо рядом с Уросом, а Мокки лег спать с другой стороны.
— Так ты будешь хорошо спать, — бормотал он, — Голова в седле, ногам, груди и животу — будет тепло под чапаном, а Джехол будет защищать тебя от холодного воздуха, который тянет сюда сквозь щели в стенах. А если тебе что-то будет нужно — я рядом. Ты ведь знаешь это, правда?
— Я знаю это, — сказал Урос мягко.
Саис лежал рядом с ним, и в полутьме Урос заметил его счастливые глаза и улыбающийся рот.
— Я здесь, Урос, — пробормотал Мокки и закрыл глаза.
Он все повторял эти слова, пока не провалился в глубокий сон, который был ему наградой за перенесенную усталость, страх и счастье.
Сон не шел к Уросу. Но его это не волновало. Покой, который достался его телу в конце такого долгого и опасного пути, благодатное тепло после холода ночи, и внезапно покинувшая его мучительная боль — все это настолько подавило его, что он был не в состоянии думать.
Снова и снова осматривал он свое окружение, и не переставал удивляться, насколько все это было ему близким и знакомым.
Его голова лежала на седле, самом лучшем, какое только могла сделать рука человека.
Вот уже двадцать лет оно было его верным спутником. И хотя он не видел Джехола, но чувствовал его присутствие, слыша его дыхание и его запах: чудесный, любимый больше всех остальных, родной запах. И каждое дуновение ветра, что проникало сквозь щели в стене приносило ему его: запах шерсти, кожи и шкур животных, перемешанный с запахом пота и бедных лохмотьев из грубой хлопковой ткани. Глубоко вздохнув, Урос почувствовал себя словно дома, рядом со своим народом.
Ночь в караван сарае превратила многоголосые звуки в язык сна: ворчание, вздохи, блеяние, храп, хныканье, свист, кашель, мычание, ржание, крики ослов и звуки связок колокольчиков, все это соединилось в один стройный, равномерный, полуживотный, получеловеческий — хор. И вслушиваясь в эти звуки, Урос ощутил необычное чувство счастья, словно он вновь стал маленьким ребенком, и слушал, прогоняющую прочь страхи, колыбельную, которую когда-то ему пела мать.
Была уже глубокая ночь. Сквозь дыры в куполе караван сарая засияли звезды.
Но сейчас Урос смотрел на них равнодушно. Они появились слишком поздно, были чересчур далеки, и не имели ничего общего с тем, что его окружало.
Он повернул голову вбок.
Его взгляд упал на ту самую, жалкую лампу, чей фитиль, опущенный в бараний жир, — нещадно коптил. Сажа и пыль покрывали лопнувшее стекло. Но именно этот приглушенный, мягкий свет, что пробивался сквозь грязный налет — был теплым и уютным. Горя чуть ярче, чем нежно-окрашенный цветок шафрана, этот свет успокаивал уставшие глаза и не позволял им видеть грязную, нищую обстановку караван сарая и спящих в нем людей.
Иначе, Урос, как обычно, мгновенно пробежав своим жестким взглядом по спящим, заметил бы в каждом что-нибудь отвратительное, и поставил бы, на их лицах и телах, — свою беспощадную отметку. Вот у того, подумал бы он, отвратительный рот, у другого безвольный подбородок раба, у третьего боязливый взгляд труса, а у четвертого — в улыбке так и сквозит что-то мерзкое. Или же он начал бы порицать их повисшие плечи, впалые груди, их слабые колени и толстые животы… или же они хромали, у них были кривые ноги, сопливые носы или зоб… Из года в год подобный взгляд укреплял его презрение к людям и его собственную надменность. Но в эту ночь, свет лампы скрыл от него все недостатки его спутников. На самом деле, там, во тьме, лежали простые пастухи и путники, в своих бедных, разорванных в дороге чапанах. Но колдовство темноты превратило лохмотья в драгоценные ткани, и набросило на разрушенные стены бархат и шелк.
— Неужели я действительно настолько от них всех отличаюсь? — спросил себя Урос впервые в жизни. Ему стало жарко. Он отбросил чапан Мокки в сторону. Это движение или сквозняк, а возможно укус насекомого — разбудили Джехола. Он поднял голову, мотнул своей длинной гривой, и тут же заснул вновь. Но его дыхание, игра его мускулов, подействовали на чавандоза, словно ясное послание. Он расправил плечи.
Дорогое седло, не было теперь для него ничем иным, как только временной подушкой больного. Разве может хозяин такой лошади иметь что-то общее с этими нищими из нищих, бродягами, погонщиками коз, с этими отбросами дороги?
У него поднялась температура. И пришло видение. По бесконечной степи, летят в диком галопе двадцать благородных, сильных, храбрых, грациозных лошадей. Всадники, что мчаться на них, — лучшие в стране. И неожиданно, один из них, оставил других позади себя так быстро, что, — мгновение! — и они пропали в туче пыли, в то время как тот, первый, единственный — продолжал мчался все дальше и дальше: Урос узнал в нем себя. И его сердце застучало так громко и скоро, словно пыталось повторить звук труб, которые провозглашают победу.
Но внезапно видение изменилось. Из-за чего это произошло? Усталость? Бессонница? Тяжесть в его неподвижной ноге, запах горящей сажи, который распространяла лампа, или тихий плачь ребенка у материнской груди? Из-за чего?
Но Урос больше не был тем, победившим всадником. Тот, что скакал в его видении, был ему незнаком и более чужд, чем те чужаки, что уставшие, спали сейчас рядом с ним, чтобы набраться сил и, с восходом солнца, уйти по дороге ведущей их к своей цели. Все это было ясно и понятно. Но, тот, другой, что летел над степью, молча улыбаясь и подставляя порывам ветра свое лицо, — куда скакал он? Что за цель была у него, к которой он так пылко стремился? Горизонт? Но как это? Горизонт отступал все дальше и дальше, бесконечный и недостижимый…
Это бессмыслица огорчила Уроса. Он закрыл глаза. И тут же увидел великолепный базар. Более богатый, чем в Даулад Абазе, более огромный, чем в Мазари Шарифе, более пестрый, чем в Акче. И толпа, что заполнила его тенистые и залитые солнцем улочки, вдруг расступилась перед человеком, который, не подарив ей ни одного взгляда, гордо подняв голову, прошел сквозь нее, одетый в сапоги из тонкой кожи и шапку, отороченную мехом волка. Это был тот самый всадник.
«Конечно, для этого я и победил, — подумал Урос, — Конечно».
Но он не понял всего до конца. Столько усилий, риска, искусства, выдержки и рвения: а ради чего? Чтобы ему рукоплескали эти тупые, тошнотворные торговцы и их покупатели? Какая жестокая насмешка! Как слаба и непрочна благосклонность толпы, что нужно было на каждом новом витке рисковать своей жизнью, только бы удержать ее. Несчастный случай, оступившаяся лошадь, один неверный шаг, — тут же: презрение и забвение. А толпа с восторгом качает кого-то другого.
Продолжая размышлять об этом, он заметил, что лицо всадника в толпе, больше не было его собственным лицом. Это был Солех, победитель шахского бузкаши.
Но странно, Урос не почувствовал ни обиды, ни унижения. Для победителя у него было теперь только одно чувство, — и это стало самым большим сюрпризом этой ночи, — отрешенное сострадание.
«Ну, что же, беги мой мальчик, — мысленно закричал он ему. — Ты все еще веришь в свои глупые мечты? Беги теперь, позволь себе льстить, подразни удачу, — но только до того, пока тебя не сбросят вниз. Беги дальше — я не играю больше в эти тараканьи бега».
Урос понял, что температура поднимается все выше. У него появилось ощущение, словно огромная горная река уносит его тело далеко отсюда. Его лихорадило. А мысли стали неожиданно ясными и понеслись все быстрей и быстрей…
О, да! В этой бесчестной игре он участвовал слишком долго. Продажные души, рабы и их подопечные — как с той, так и с другой стороны. Все! И те, кто гоняться за славой и те, кто им хлопают. Хватит!
Урос оглядел себя. Вот, он лежит. Вокруг него знакомые звуки и шорохи, и игра теней на стенах караван сарая. Мирно, просто, уютно. И Урос решил: «С этой минуты они будут моими товарищами. Те, кто спят вокруг меня, совсем не знают, что такое быть чавандозом. Среди них, мне не нужно будет расчетливо играть, сохраняя равновесие между удачами и неудачами, только ради того, чтобы в конце рассчитаться за их благосклонность презрением и гордостью. О, Аллах, как это утомляет — быть полубогом!»
А если он останется калекой — ну, и прекрасно.
Ни победить, ни опозорить, — что взять с калеки? Он будет жить рядом с другими, такими же, как и
