Чёрный волк, с которым убедительно поговорил Рябинович, не только убежал сам. Он увёл и своих сородичей. Судя по всему, это был не простой волк, а вожак стаи. «Альфа-самец», как назвал его Йозеф Грдличка. Кого-то другого стая бы просто не послушалась.
Выходит, Рябинович вот так запросто оказался главнее главного волка.
И, кстати, очень приятно, что мутанты перед волками пасуют. Ну, хоть перед ними. Ибо тупой и примитивный мутантский народ, что ни говори в его оправдание, симпатий не вызывает.
Веселин как признался себе в последнем — так и призадумался. Ага, господин этнограф — докатился! А как же принцип равноценности всякой культуры? Принцип объективности этнографического исследования? Не личное «нравится — не нравится» должно бы определять отношение к той или иной этнокультуре, а её содержание, понятое в её же логике.
Что-то случилось в Березани с его научной позицией. Что-то незаметное, но весьма разрушительное. Веселин перестал уважать мутантов. Он больше не ждёт от их культуры ничего путного. Смотрит на их творческие потуги свысока, обвиняет в присвоении чужих достижений.
Конечно, такое отношение — эмоциональная реакция, и понятно на что. Псевдоисследование, которое в Березани взялся организовать Грдличка, имело подлинной целью убедить Веселина (как и всех-всех-всех) в высоком культурном потенциале мутантской культуры, а достигло обратных результатов. Но — каких бы то ни было, а достигло: учёный Панайотов утратил научную нейтральность, вошёл в азарт отрицания. Стыдно!
Стыдно испытывать удовольствие, сравнивая чужую неполноценную культуру со своей «единственно верной». В отношении мутантов такая установка может быть названа «гуманоцентризмом». И речь не о гуманизме как человечности в отношении ко всему сущему, а о пренебрежении ко всему, что не есть человек.
Надо сказать, гуманоцентризм — прямой наследник европоцентризма, который в этнографии был худо-бедно преодолён в двадцатом веке. Этак по пустякам запросто окажешься в веке девятнадцатом. В некогда славной компании профессоров, чьи труды ныне представляют в основном исторический интерес.
Что сделаешь? Представители английской антропологической школы (Тайлор, Фрезер) были и правда чересчур европоцентричны. Эти джентльмены привычно ставили на пьедестал себя самих, себе подобным — позволяли постоять рядом, а остальные народы считали отсталыми «примитивами» и располагали пониже. Если ты британский профессор конца девятнадцатого века — поневоле задерёшь нос, ведь вся наука пытается шагать в ногу с тобой.
Вполне логично такому профессору считать своё мнение единственно правильным. Ведь кому дано мыслить вернее, чем британскому профессору?
Чтобы утвердить свою монополию на истину, английские антропологи опирались на передовые данные английской же ассоциативной психологии того времени. Ассоциативные психологи считали, что разум каждого человека руководствуется едиными законами — законами ассоциации.
Мыслить можно либо правильно, либо как-либо иначе. Английские профессора — скорее всего, мыслят правильно. Кто мыслит иначе, тот ошибается. Ясно, что всякие дикари ошибаются, ведь они приходят к другим выводам по тем же вопросам. Дикарю с профессором лучше не спорить. Что может противопоставить английской профессуре невежественный туземец — и подумать смешно.
Только, правду говоря, и британскому кабинетному профессору лучше так и сидеть у себя в кабинете: диалог с туземцем у него явно не заладится. Дикарь слишком уж неправильно применяет правильные законы мышления, потому в своих заблуждениях упорствует.
Короче, в дикарях такие профессора склонны видеть почти таких же профессоров, как они сами, но только — тугодумов-неудачников.
Иное дело — французская социологическая школа (Дюркгейм, Леви-Брюль). Эти учёные старались быть демократами, уважать чужое мнение и всё такое. Да и с представителями первобытных культур зачастую встречались лично. Вот они и показали, что всякий туземец мыслит не хуже, просто иначе. Нет общих для всех «законов ассоциации». Первобытные народности мыслят, исходя из законов «мистической сопричастности», руководствуются «коллективными представлениями». Всё у них не как у просвещённых европейцев, но не скажешь, что хуже, ибо оно — иное.
Вот так и мутанты не хуже, они — иные. Разве? Слова, вроде, верные, но звучат, как заклинание. Где-то в логике есть незаметный перегиб. Изучая мутантов, человеческая наука их очеловечивает, что неправильно. Может, и другое неправильно: зачем человеческой науке изучать нечеловеческую культуру, в чём её подлинный интерес — не в искушении ли позаимствовать нечто запретное, чуждое человечности?
Постепенно моменты яви превратились в периоды. Капитан Багров даже стал думать, что его возвращение к сознанию — это и возвращение к жизни. Хотя слабость давала о себе знать. Будто вместо крови тебе закачали болотную воду, и при каждом движении она мерзко чавкает в мышцах вместо того, чтобы их сокращать.
Что капитан видел в периоды бодрствования? Немного. Неприятную пыльную палату с деревянными (берёзовыми) топчанами под маленьким щелевидным окошком. Из людей — троих немцев в безукоризненно белых халатах. За чем — за чем, а за халатами немцы следили хорошо.
Из этой тройки постоянно при Багровее находился самый младший и наименее самоуверенный белохалатник по имени Фабиан Шлик. Да что там — этот Фабиан был просто каким-то шуганным, если говорить не самым высоким штилем.
Ещё двое немцев — Каспар Вирхоф и Дитрих Гроссмюллер — всегда появлялись вместе, и кто из них главный доктор, Багров так и не разобрался.
