Варя прижала кулачок к полуоткрытым и воспаленным губам, да так и застыла.
– Что же это?.. Мамочка…
И уже совсем растерявшись, она упала лицом в подушку и тихо заплакала, стараясь сдержать себя, чтоб Анна Сергеевна на услыхала ее слез в соседней комнате.
Но Анна Сергеевна крепко спала и ничего не слышала.
XXVII
Ананий Северьяныч попросил Дениса посмолить подрассохшийся и ставший давать течь ботник. Бушуев забрал ведерко со смолой, пакляную кисть и пошел на Волгу.
Вечер выдался ясный, но с ветерком. Рябиново-красный закат предвещал скверную погоду. По Волге ходила зыбь, и тихо шумели тонкими длинными листьями кусты тальников. Ботник лежал на приплеске, перевернутый вверх дном и просохший. Ананий Северьяныч вытащил его из воды еще накануне. Бушуев развел костер, повесил над огнем ведерко со смолой и присел на камень.
Еще с утра он чувствовал сильную головную боль, и теперь с каждой минутой эта боль все усиливалась и усиливалась. На лбу выступила испарина. Он стер ее рукой. «Да я, кажется, болен…» – подумал он.
Через полчаса смола закипела. Бушуев снял ведерко с костра, сбросил китель, засучил рукава рубашки и принялся мазать черной пахучей смолой исцарапанное и подгнившее днище ботника. Но вскоре он почувствовал какое-то неудобство, как будто что-то ему мешало, он поежился и даже вздрогнул и вдруг понял, что за его спиной кто-то стои?т, и стои?т уже давно. Но – странное дело – поняв это, он не обернулся, а продолжал быстро и сосредоточенно водить кистью. Потом перестал работать, покрутил задумчиво в руках пакляную кисть и негромко сказал:
– Ну кто там? В чем дело?..
И повернулся.
Сначала он увидел черные, как смородина, глаза, с каким-то странным, красноватым блеском, и долго смотрел в эти глаза, потом увидел круглое бритое лицо, выглядывающее из-за кустов тальника.
– Как это ты догадался, что я тут стою? и смотрю на тебя? – рассмеялся Алим, сходя с тропинки и шагая по хрусткому гравию к Бушуеву. – А я ведь уже давно стою?. Интересно смотреть на человека, когда он один и думает, что его никто не видит. Сначала испугать хотел, крикнуть, а потом, думаю, чего пугать, зачем?
Все это он проговорил как-то чересчур быстро и все время улыбался, показывая сплошные белые зубы.
– Мажешь?..
– Да… мажу… – ответил Бушуев и посмотрел на правую руку Алима. Алим держал в ней портфель, тихонько раскачивал его и, видимо, не собирался протягивать руку Бушуеву, но тут Бушуев заметил, что его собственные руки так запачканы смолой, что рукопожатие было немыслимо, и то, что Алим не протянул ему руки, показалось естественным. В себе же он вдруг почувствовал страшную силу, мышцы всего тела, казалось, зазвенели от напряжения.
– Что, рассохся? – кивнув подбородком на ботник, спросил Алим, присаживаясь на камень и не выпуская из рук портфеля.
– Да… рассохся, – спокойно ответил Бушуев и снова стал мазать, не глядя на Ахтырова.
– А ты бы его выкинул да купил бы новый.
– Денег нет.
– Эх, Денис, Денис… – вздохнул Алим. – Вот ты говоришь – денег нет. Денег у нас ни у кого особенных нет. Не умеем мы их ни зарабатывать, ни хранить. Вот, к примеру, ты. Небось на «Ашхабаде» больше получал, чем на «Товарище». А ведь не поехал на нижний плёс? Не поехал?
– Не поехал… – как эхо ответил Бушуев, прислушиваясь к стуку своего сердца.
– Значит, сам виноват, что денег нет. Конечно, на «Товарище» вольготней плавать, к дому ближе, да ведь по карману бьет расчет такой…
Он замолчал и молчал долго, минуты три, поглаживая щеку и внимательно рассматривая собеседника.
– Ты что – болен? – спросил он.
– А что? – встрепенулся Бушуев.
– Да бледен очень…
– Наверное, болен… – неохотно и вяло ответил Бушуев.
– Я, брат, тоже не очень здоров… Устал, знаешь, как-то. Все не клеится, все не ладится, все из рук валится, и жись не в жись… Так, тяну, живу, а зачем? сам не понимаю. И перевернуло меня эдак-то, знаешь, в какие-нибудь два-три месяца. Помнишь, помнишь, когда мы впервой-то встретились, зимой, вот еще когда на дороге-то тебя нашли, в снегу… так я тогда совсем другой был, еще на что-то надеялся, о чем-то мечтал… А потом пошло, пошло и пошло… Нет, а как мы тебя в снегу-то нашли! – неожиданно оживился он и рассмеялся. – Словно клад какой! Помнишь?
– Помню… – хрипло выдавил Бушуев и, бросив кисть и ведерко, сел на камень. И вытер предплечием испарину, снова выступившую на лбу. – Помню… все помню, – еще раз повторил он, не узнавая своего голоса.
Алим же оживился еще больше.
