гадам! Так! Еще врежьте! Во дают! Во! Во! — и звучал радостный, не сдерживаемый смех.
И тихое жалобное бренчание.
И Вологжин думал: «Если даже нас сегодня убьют, то и тогда… не зря… нет, не зря мы тут… потому что… а как же иначе… то-то и оно…» И грудь его окутывало чем-то теплым, и боль отступала, и он верил, что будет жить долго-долго. И даже видеть.
Бой, между тем, приблизился настолько близко, что вдалеке стали различимы немецкие танки и самоходки, которые пятились и стреляли куда-то, по невидимым Сотникову целям. По ним тоже стреляли, а время от времени над полем боя пролетали наши штурмовики, тоже стреляли и бомбили, затем появлялись немецкие самолеты, в воздухе гудело и трещало, там и сям на землю падали, таща за собой дымные хвосты, поверженные самолеты, иногда вспухали белые купола парашютов.
После полудня показались вдалеке «тридцатьчетверки» и КВ, медленно и осторожно подвигающиеся вперед.
— Наши! — громким шепотом сообщил Сотников.
— Ты приготовил холостой выстрел? — спросил Вологжин.
— Приготовил, товарищ майор.
— Давай к орудию, — приказал Вологжин и даже сам удивился, что голос его как бы выправился, и язык, хотя и царапал небо, однако уже не казался чем-то чужеродным, мешающим не только говорить, но и дышать. — А я буду подавать снаряды.
Они с трудом, но все-таки поменялись местами.
— Разворачивай башню на немецкие орудия. Бери на прицел ближайшее, — приказал Вологжин.
— А если заметят?
— Теперь это не имеет значения. Если полезет пехота, используешь курсовой пулемет. Но думаю — не полезет: им сейчас не до нас.
Со скрипом и хрустом башня стала поворачиваться. И Вологжин, весь превратившись в слух, почувствовал знакомое волнение в ожидании начала боя. Руки его шарили по головкам снарядов, покоящихся в специальных брезентовых карманах по бокам башни, а внутренним взором своим он видел распадок и подножие гряды, вдоль которой стояли немецкие орудия, искореженные деревья небольшой рощицы, дорогу, уходящую вдаль, небо, видел наши танки и перебегающую пехоту…
Он услышал, как Сотников послал в казенник ствола гильзу, лишенную снаряда, и как она звякнула тоненько, жалобно, как решительно лязгнул затвор. Нет, не зря он учил танковые экипажи взаимозаменяемости. Вот и пригодилось.
— Готово, товарищ майор!
— Что фрицы?
— Ведут огонь по нашим танкам.
— Ну, как говорится, с богом. Огонь!
Глухо ударил выстрел. Даже и не выстрел, а что-то вроде выдоха.
— Открой затвор, глянь в ствол. Как там?
— Чисто, товарищ майор. И пушка как на ладони.
— Что фрицы?
— Ничего. Похоже, не заметили.
— Осколочный? — спросил Вологжин, с трудом вытащив снаряд из кармана и, задавив стон, подал его Сотникову.
— Так точно, товарищ майор! Осколочный! — весело ответил Сотников. И его веселость стала передаваться Вологжину, увеличивая его силы.
— Давай! — выдохнул он.
Глухой звон уходящего в казенник снаряда, лязг затвора.
— Ну, бога их мать, Гитлера и всех прочих! Огонь! — скомандовал сам себе Сотников.
Рявкнуло орудие, резануло по глазам, Вологжин непроизвольно прижал к ним руки. Прохрипел:
— Наводи на второе.
— Есть наводить на второе, товарищ майор! В дребезги! Пушку аж перевернуло вверх тормашками! — кричал Сотников восторженно, в полный голос.
— Заряжай!
— Есть заряжать! Огонь!
После четвертого или пятого выстрела откуда-то по танку начала стрелять самоходка. Стреляла болванками, те ударяли в крутой каменистый скат, разбрызгивая каменное крошево, и оно градом осыпало танк.
— Смотри, Сотников, чтобы пехота к нам не подобралась, — забеспокоился Вологжин. Ему, как никогда, хотелось жить и, быть может, видеть: наука ведь не стоит на месте, что-нибудь придумает.
— Самоходка… где она? Ты ее видишь? — спросил он.
