— Совсем ахуели? — еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик и не привлечь внимание клиентов, шипит Кен. — Что за концерт вы мне тут устроили? Ты, — Кен обращается к Чону, выжидая несколько секунд, пока поверхностные вдохи не перейдут в более ровные и спокойные. — Отдышись и бегом в двести пятую, тебя клиент ждет. А ты, — Кен зло смотрит на Лиама, передёргивая плечами и концентрируя не сулящие ничего хорошего эмоции в сощуренных глазах. — Ко мне в кабинет.
Чонгук делает пару глубоких вдохов и, развернувшись, быстрым шагом направляется к лестнице. В груди что-то неприятно саднит, и сделать очередной вдох кажется чем-то нереальным. Но Чонгук упорно проталкивает в лёгкие тяжелый пахнущий искусственным ароматизатором воздух, потирает болезненно саднящую шею и медленно поднимается на второй этаж, даже не пытаясь обернуться. Он слышит грызню Лиама с Кеном внизу, но ему до сих пор противно от скользнувшего по телу голодного взгляда Лиама, который Чон сумел поймать, уходя, поэтому Чонгук раздосадовано сдергивает с себя кожанку, задирает рукава обтягивающей кофты до локтей и окончательно выравнивает сбитое дыхание, вскидывая подбородок, но не оборачивается. Дойдя до нужной двери, Чонгук ставит мобильный на беззвучный, с усилием цепляет на лицо что-то наподобие улыбки и входит.
В комнате душно. А еще почти нет света. Чонгук знает их обстановку наизусть — слишком часто бывает и в этой, и еще в десятке других. Здесь только кровать и кресло рядом с ней, чтобы ничего лишнего — пришел, отработал и в бар до следующего клиента. Правда сегодня в углу отсвечивает небольшой стеклянный столик, заставленный дорогими бутылками, бокалами и ведерком со льдом. Это заставляет напрячься и обвести комнату настороженным взволнованным взглядом. Чонгук ловит размытую полутьмой фигуру в кресле и с трудом подавляет надрывный всхлип, опуская голову и жмурясь, стоит узнать в вальяжно развалившемся человеке У Чихо. Чон надеялся, что перегорел еще ночью, методично набираясь в гордом одиночестве, но это все равно оказывается неожиданно больно. Чонгук, не отпуская ручку, прислоняется к двери.
— Зачем ты это делаешь? — устало спрашивает Чонгук, его ломает от всего этого — он весь сдувается будто, горбится, пытается подобраться, но все запасы из внутренних резервов все равно утекают сквозь пальцы, которыми он старается зачерпнуть поглубже, но в итоге теряет ещё больше.
— Делаю что? — У смотрит на Чонгука сквозь бокал, залпом допивает его содержимое, и, вытянув руку, расслабляет пальцы. Бокал с тупым звуком падает на ковер и катится в сторону.
— Ты ведь уже знаешь, кто я, — Чонгук скрещивает руки на груди, крепко сжимая пальцы на ребрах, чтобы перестало рябить в глазах. Голос звучит на удивление спокойно, но это все, на что его хватает. Он и говорит-то только, чтобы не захлебнуться собственной кровью, и плевать, что легкие режет острой железной стружкой. И горло. И язык, кстати, тоже.
— Знаю, — Чихо смотрит с нескрываемой усмешкой, пальцами зачесывает волосы назад и бьет наотмашь, прекрасно зная, куда ударить, чтобы добить. Ему всего-то и нужен контрольный выстрел в голову, потому что стрелять в сердце бесполезно — его уже нет. — Ты шлюха, и я тебя снял. Подойди.
Чонгук вздрагивает, но взгляд не переводит. Смотрит точно перед собой, словно видит себя же, со стороны. И наблюдать не интересно, потому что больно. Потому что во Вселенной кометы взрываются и их собирать не надо, а Чонгука надо, слышите, вот прямо сейчас надо. Зрачки Чона сначала расширяются, а потом сужаются до размеров игольного ушка — с него словно кожу снимают и палят, палят, палят. Пока не сгорит.
Чонгук не двигается с места. Он знает, что должен подойти. Знает, что Чихо, как и все остальные клиенты, заранее оплатил заказ. Знает уже, что у Чихо нет какого-то морального компаса, и если ему взбрендило что-то, то он это получит. Но Чонгук не может. Прищуривается и даже рот открывает, но выходит только тупо моргать, потому что страх, запутавшийся во всей кровеносной системе, отравляет каждую клеточку, оказываясь настолько физически ощущаемым, что хочется заползти куда-нибудь в вакуум, где вообще ничего не существует. Ни паники, ни страхов, ни желания. Особенно желания. Оно безжалостно рассекает Чонгука на две кровоточащие половины, оставляя его на краю лезвия между ними: вправо, влево — неважно, все равно любое касание прошьет разрядом боли в двести двадцать, а сердце встанет по аритмичной кривой синусоиде — шаг за пределы и он уже мертв.
Чихо наслаждается картиной той борьбы, что канатом растягивает Чонгука по сторонам, но жадного прищура с него так и не сводит. Будто раздевает, оставляет синяки на бледной коже, и снимает её так, чтобы было максимально больно. Он ловит малейшую дрожь, глубоко всматриваясь в чернильную темноту в глазах Чонгука, пока перед собственными не поползут мерцающие мазутные пятна, когда, кажется, проведи рукой, и он напротив посыплется пеплом, смажется по краям, покрывая поверхности инеем. От холода, растекающегося по всей глубине трескающейся радужки. И Чихо так нравится, как Чонгук пытается заставить себя сделать то, чего не хочет, но эта несговорчивость начинает порядком бесить, а невозможность коснуться этой блядски потрясающей бледной кожи — выносит с орбиты все тормоза. Кости под тонкой рубашкой ломит, а руки отчего-то чешутся особенно чётко — Чихо хочется разложить Чонгука гораздо сильнее, чем требуется, чтобы уж наверняка выбить из него лишнее сопротивление. Это заставляет на пару мгновений задуматься. У вытягивает из пачки еще одну сигарету вдобавок к уже выкуренным в ожидании четырем, раздраженно прикусывает зубами черный фильтр, но так и не прикуривает. Замирает, не донеся трепыхающийся от кондиционера огонёк зажигалки до кончика, потому что огонь чужого неподчинения опаляет позвоночник куда ощутимее, чем мог бы обжечь настоящий.
— Я сказал, подойди ко мне, — медленно, выговаривая каждое слово голосом не терпящих возражений, повторяет Чихо.
Чонгук на секунду прикрывает глаза, делает глубокий вдох, и наконец-то отталкивается от двери. Чон не знает, что с ним творится, но так отчаянно хочет вытравить Чихо из-под собственной кожи, что причинить себе боль кажется, разве что, единственным выходом. Чтобы напомнить себе кто он такой, и что дефекты не исправляются, а люди не любят и не привязываются. Поэтому он осторожно переступает ногами, пересиливая себя ежесекундно, словно к
