носится по больницам и не позволяет себе замереть даже на пару секунд. Сумма за операцию, которую называют во второй клинике, заставляет его ошарашено уставиться на главврача и молчать добрые пять минут, потому что на руках у него нет и половины, а достать все в ближайшие сроки невозможно даже с его работой.
Чон возвращается к маме, потому что не знает, как скоро ему не к кому будет приходить, и около часа просто сидит возле нее, сжимает ее руку, почти задремав на краю кровати, когда в палату входит доктор и просит его пройти за ним. Юна бледная и болезненно худая, осунувшаяся совсем, но приборы по-прежнему монотонно пищат, создавая иллюзию, что хуже уже быть не может. Чонгук ласково гладит мамину ладонь, поправляет одеяло, аккуратно целует в лоб, жмурясь до цветных кругов перед глазами, и выскальзывает из палаты, обещая скоро вернуться.
— Мне очень жаль, Чонгук, — доктор прочищает горло, щёлкает автоматической ручкой, и скорее от подступающей паники Чон думает, что вряд ли врачи и вправду в такие моменты сожалеют.
Чонгук смотрит на него непонимающе, отмахиваясь от ненужного сочувствия, но то, что он ловит в глазах лечащего врача в следующий момент, методично выбивает все его опоры по одной, пока он действительно пытается осознать, что, кажется, все-таки проиграл эту войну. Во взгляде мужчины слишком много намеков, но Чонгук вытягивает одно единственное надрывное, переполненное его болью, переплетение тонкой вязи между — «все плохо» и «мы соболезнуем» — без разделения, словно бы больше нет надежды, и все, что ему остается — это прощаться.
Все остальное Чонгук уже не слушает, мир все-таки замыкается, выбрасывая его за пределы реальности, и он срывается с места. Бежит непонятно куда, пулей пролетая по коридору, сталкивается с медсестрой и замирает, пошатываясь. Опускает деревенеющие руки и почти истерично жмурится, поднимая гортанный вой, переполненный трепыхающейся почти сходящейся в минус жизнью.
Этого ведь не может быть. Не с ним. Не с его мамой. Это все неправда.
Чонгука впервые накрывает настолько ясной истерикой, что в голове разрываются миллионы звуков, а перед глазами мутно так, что даже слез нет. Он затыкает уши руками, царапая кожу головы, и не кричит даже, воет просто, повторяя, что все не может закончиться так и прямо сейчас, он же обещал. А потом его под завязку пичкают успокоительным, но он не в состоянии ни заснуть, ни хотя бы отключиться. Из тела вместе с болью будто выходит весь воздух, Чонгук сдувается до самого дна и ближайший час не чувствует ничего: ни рук, ни ног, ни себя. Чон утыкается взглядом в свои колени и пялится сквозь пространство, по кусочкам соединяя пазлы собственного тела, чтобы можно было двигаться, думать и дышать, едва ли надеясь пережить этот день.
Когда его слегка отпускает, он едет к Кену, потому что в его запасе остается последний вариант. Правда, стоит переступить порог, Кен нападает на него с криками, что потерял лучшего своего клиента, и Чонгук поначалу пытается хотя бы осознать, о чем речь. Мозг конкретно плавит недавними событиями, и то успокоительное дерьмо тормозит не только реакции, но и память. Чонгуку безразлична истерика Кена, слушать его оправдания он все равно не станет, поэтому Чон молча стоит перед ним до тех пор, пока вдоволь наоравшись, Кен наконец-то опустится в кресло.
— Босс, — топчась на месте, меланхолично начинает Чонгук, когда Кен, сложив ладони вместе, внимательно смотрит ему в глаза. — Тут такое дело. Маме снова плохо и ей нужна новая операция. Я знаю, что не имею права просить, но я в безвыходной ситуации, а обратиться мне больше не к кому.
Чонгук делает паузу, потому что говорить становиться трудно, и все о чем он мечтает сейчас — это уснуть в своей постели и больше никогда не просыпаться. Кен замечает и его бледность, и расширенные зрачки, и как на каждое слово Чонгук вздрагивает, тяжело выговаривая каждое слово, поэтому не перебивает и не торопит, когда паузы затягиваются.
— Мне нужны деньги на операцию. Очень нужны, — Чонгук называет сумму, стараясь не возвращаться воспоминаниями к матери и своей истерике, все также продолжая изучать свои ботинки и не поднимая больше глаз, которые режет искусственным ярким светом.
— Мне, конечно, очень жаль, что так вышло с твоей мамой. Но и ты должен понять, что я не благотворительная организация, и такая сумма существенно ударит по моему бизнесу. — Кен думает, что помог бы одному из своих лучших работников, даже несмотря на происшествие с Чихо, но речь идет о достаточно крупной сумме, чтобы Кен, как и любой другой истинный бизнесмен, мог так сильно рисковать.
— Я отработаю. Вам не придется платить мне за будущих клиентов, — Чонгук тихо выдыхает, трет кончиками пальцев глаза и поднимает умоляющий взгляд на мужчину в кресле.
— Малыш, — Кен поднимается на ноги, пристально прохаживается взглядом по Чону, подавляя секундную жалость к измотанному ребенку, которого он сейчас видит перед собой, и обходит стол, опираясь бедром о край. — Я все понимаю, и я бы очень хотел помочь. Я могу одолжить тебе половину суммы, но оставшуюся часть найди сам. Ты достанешь деньги, я знаю. У меня такое предчувствие, что все будет хорошо. — Кен тянется к трубке и вызывает Лиама, давая Чонгуку понять, что разговор окончен.
Чонгук практически выползает из кабинета, считая вдохи-выдохи, чтобы позорно не разбиться осколками на пороге борделя. У него остается совсем немного времени до закрытия больницы, поэтому Чон решает снова съездить туда и попробовать договориться об оплате в рассрочку. В клинике из главного персонала уже почти никого нет, поэтому Чонгуку культурно отказывают во всем, но сердобольная пожилая женщина-доктор все-таки проникается к нему состраданием и дает номер главы, который, впрочем, тоже говорит короткое, но емкое «нет».
***
Чон возвращается домой вымотанным и обессиленным. Он сразу же залезает под душ, где несколько минут просто стоит под водой, но ноги
