на шее. Чонгук не может удержать лопающиеся струны тех жалких остатков собственного самоконтроля, что он еще пытался сохранить. Он сам насаживается, не обращая внимания на болезненно натирающий запястья ремень, и еле сдерживает стоны, чем снова злит Чихо.
— Я хочу тебя слышать, — У отталкивается от спинки кровати и больно целует. Оттягивает зубами губы Чонгука, ловит его язык и легонько кусает. — Кричи или я тебя заставлю.
Чон понимает, что это не просьба и уж точно не просто угроза. Но для Чонгука — это последний рубеж. Не хочется сдавать и его. От Чихо внутри невыносимо хорошо, настолько, что Чону кажется, что он теряет рассудок. Завязанные за спиной руки, только усугубляют и так незавидное положение. Хочется освободить руки, обхватить свой член и довести себя до пика. Но У не позволяет, сильнее натягивает ремень, и сам не прикасается к изнывающему и истекающему смазкой члену Чонгука. Чихо резко останавливается, снимает с себя мальчишку и перекладывает того животом на постель. Чонгук трется о простыни, сбивая их комками под собой, хнычет и просит развязать его руки. Но У только ухмыляется в ответ и, приподняв Чонгука за бедра, подтягивает их выше, заставляя его уткнуться лицом в подушку. Чихо приставляет головку ко входу и одним резким движением входит на всю длину. Чонгук не может подавить вырвавшийся стон, чем вызывает довольный полурык Чихо. У не выпускает плотную кожу ремня из рук и с силой натягивает Чонгука на себя.
— Я сказал, что хочу слышать тебя! — Чихо полностью выходит из него и сразу до основания загоняет член обратно. Чонгук дышит тяжело, зарывается лицом в подушку еще сильнее и поскуливает. Колени разъезжаются, он подрагивает под У, невыносимо хочется коснуться своего члена, но Чихо неумолим. Он остервенело трахает Чонгука и все сильнее тянет ремень на себя.
— Пожалуйста, — хрипит Чон в подушку. — Умоляю тебя…
Чонгук понимает, что терпеть больше нет сил и кричит. По комнате эхом разносятся громкие стоны и пошлые шлепки голых тел друг о друга. Насладившись звуками такого сладкого для слуха голоса, У переворачивает Чонгука лицом к себе и обхватывает ладонью его напряженный член. Лежать на спине больно, кости в руках ноют, а плеч Чонгук почти не чувствует, но он кончает сразу, стоит У два раза провести по его члену рукой. Чихо довольно ухмыляется и, сделав еще пару толчков, изливается в него. У выходит из Чона и валится рядом, наблюдая, как вздымается блестящая от пота грудь рядом.
— Развяжи меня, — отдышавшись, просит Чонгук, пытаясь перевалиться на бок.
— Нет, малыш, еще рано, — протяжно говорит У и снова нависает над парнем. Нагибается к лицу, целует скулы, отодвигается, наблюдая, как Чонгук проводит языком по губам, прикрывает глаза, передергивая затекшими плечами, но все равно легко выдыхает, стоит невесомо погладить чувствительную кожу под пупком. И в сотый раз Чихо не может объяснить себе, почему на него так действует этот мальчуган. Чонгука хочется запереть в этой спальне и никогда не выпускать. И к нему никого не впускать — тоже. Хочется, чтобы он полностью принадлежал только ему. И от мысли, что всю его голову занимает малолетняя проститутка, к тому же его собственный брат, У хочется разбить к херам не только свою голову, но и Чонгука заодно. Потому что он неприкрыто мучает его, а Чон позволяет абсолютно все. И эта вседозволенность сносит крышу на раз-два, заставляя отбросить глупые и никому ненужные самокопания в темный ящик на границе сознания. Подумать обо всем, что там скрыто, можно и потом, если это время вообще когда-нибудь придет. А сейчас хочется впиться зубами в эту кожу, хочется этих дурманящих губ, тесноту и жар этого тела. У снова подтаскивает Чона под себя и широко разводит его ноги.
***
Под утро, уже вползая в ванную, Чонгук чувствует, что ноги его почти не держат. После Чихо долго надо приводить себя в порядок, и не только физически, но и душевно. У словно высасывает из него всю энергию, всю жизнь. Но Чонгук думает, что потом, где-то в темноте своей квартирки, сидя на полу ванной и в десятый раз пытаясь смыть с себя отпечатки своего брата, Чон вдоволь надумается и настрадается. А сейчас все, чего ему хочется — это горячий душ. Когда Чонгук, искупавшись и одевшись, проходит в гостиную, У сидит на диване и говорит с кем-то по телефону. Чон стоит у порога и терпеливо ждет, когда Чихо обратит на него внимание. Через несколько минут он откладывает мобильный и откидывается на спинку дивана.
— Можешь идти, — спокойно говорит Чихо и, встав, идет в душ.
Чонгук натягивает кеды, выходит за дверь и прислоняется к стене, ожидая лифт. В голове без остановки крутится равнодушное «можешь идти». Чон убеждает себя, что это нормально, он ведь ждал этого разрешения всю ночь, и происходящее — не больше, чем очередная приевшаяся работа, но он все равно вздрагивает и не в состоянии удержать искрящуюся ярко-красным мысль, сдавливает содранное о ремень запястье — услышать это оказывается неприятно. Словно бы он мог на что-то рассчитывать.
Дверцы лифта расходятся почти бесшумно. Рассеянный свет тускло падает на площадку, но Чонгук делает шаг, не глядя, привычная давящая боль в груди возвращается снова, и он к этому абсолютно не готов. Перед глазами мигают блестящие мушки, и Чон почти перестает реагировать на окружающее его пространство, потому что внутри тлеет какая-то необъяснимая хуйня, и он вряд ли вообще действительно видит и слышит, что происходит вокруг. Все силы уходят на то, чтобы унять эту тупую боль и не наделать очередную идиотскую порцию глупостей. Поэтому когда Чонгук наталкивается на чью-то неожиданно нарисовавшуюся фигуру, в первые мгновения в нос забивается только приятный терпкий запах чужого парфюма, а потом мир из монохромно- серого взрывается сотней оттенков реальности. Чон поднимает глаза и узнает в нем человека, который был с Чихо в клубе.
— Чонгук? — мужчина удивленно смотрит в расширяющиеся глаза, ступая на площадку поближе к нему, но Чон как будто не слышит. Он по губам читает собственное имя, задушено выдавливая из себя еле угадываемое «хён» в ответ и со скоростью света протискивается в дверь. Всей имеющейся гибкостью, стараясь не прикасаться к Минхеку. Ему вдруг думается, что пойманная им в чужом взгляде жалость вперемешку с раздраженным пониманием,
