У расстегивает брюки и, не дав Чонгуку опомниться, входит без подготовки. Чонгуку почти не больно, но достаточно неприятно, чтобы в горле застрял противный жалкий всхлип. Он знает, что он сам довел Чихо до крайности, но, дай ему выбор, сделал бы это еще раз, потому что злости в нем меньше не становится. Чихо перемыкает, он перетягивает полотно на себя и вымещает на нем уже свою, трахает жестко и нарочно доставляет боль. В этом нет ни капли возбуждения. Чонгук лежит на столе, неровное покрытие которого царапает щеку, но ему наплевать. Чон задыхается от собственных глупых сожалений. Чихо не поверил ему. Чихо поверил тому блондину, и чему он удивляется — не понятно, но больно все равно. Чонгук ломается каждым толчком, словно это способно забить в его гроб еще парочку ржавых гвоздей ко всем имеющимся. Он не может сдержать слез и утыкается лицом в ладонь, лишь бы У не видел, что он плачет. Чихо и не видит. Он упивается телом под ним и думает только о том, как же ему мало. Ему все время мало Чон Чонгука. Чон не возбужден, он лежит и ждет, когда Чихо кончит и оставит его одного. Но Чихо отстраняется раньше и отходит от него.
— На колени, — слышит Чонгук ненавистный ему в данный момент голос.
Он сползает со стола и покорно становится на колени перед братом. Чон знает, чего от него хотят, молча обхватывает ладонью член У и берет в рот. Обсасывает, водит по своим губам, берет максимально глубоко и пропускает за щеку. Чихо оттягивает его голову за волосы назад, фиксирует в своих руках и грубо трахает в рот. У кончает быстро, не меняя положений, забрызгивая лицо Чонгука спермой и, не отрываясь, наблюдает, как он все глотает и слизывает капли с губ. Только вместе со спермой Чихо, Чонгук глотает и собственные слезы тоже. Чихо усиленно притворяется, что не видит этого. Но отмахнуться уже невозможно. Пальцы, цепляющие острый подбородок, быстро намокают, и кожу стягивает и жжет там, где прозрачные дорожки успевают высыхать. То удовольствие, которое он всегда получает от мальчишки, бьет противоположной стороной. Сбивает с ног, меняя ориентиры, и Чихо не знает, на каком берегу его все-таки сбросит. Чувство вины отрезвляет и пугает одновременно. Он убеждает себя, что все это бред, что Чонгук заслужил такое обращение, но в ушах резонируют слова Минхека, и Чихо не хочет, но все-таки всматривается с поразительной внимательностью, в детское совсем еще лицо. Чон плачет некрасиво, всхлипывает, не в состоянии даже руку поднять, чтобы утереть слезы, и действительно напоминает того самого потерянного забитого жизнью ребенка, о котором твердил Минхек. И Чихо слишком явно чувствует в этом свое участие, чтобы прямо сейчас открыто заглянуть Чонгуку в глаза все с той же наглой ухмылкой и безразличием. Поэтому он поспешно застегивает брюки, приподнимает младшего с пола и, усадив на стол, смотрит между бровей, на бледные щеки, на губы — куда угодно, но не в глаза. Сильно давит пальцами на подбородок, большим пальцем стирает скатившуюся слезу и скорее заставляет себя сказать, чем на самом деле этого хочет:
— Знай свое место, малыш, и не пробуй прыгнуть выше головы, — медленно говорит Чихо и отпускает Чонгука. Он спокойно снимает со спинки пальто и, обойдя показавшийся ему ледяным стол, шагает к выходу.
Чонгук трясется, сжимаясь практически вдвое, больно ударяется лбом об пол и ревет. Воет в голос, задыхаясь через каждый первый вдох и второй выдох. Он не уверен, что способен пережить это мгновение. Ему впервые хочется реально закрыться так, чтобы никто и никогда не подобрал к нему ключей. Перестать быть и, наверное, совсем чуть-чуть по-настоящему сдохнуть. Чонгук распадается перманентным кислотно растворяющим непониманием, когда не получается ответить себе, почему он все еще дышит. Если даже собственный брат, который должен быть самым близким человеком на Земле, который как вторая половина, соединяющая раздробленные части души в одну, если даже он, кого за всей этой детской безысходной ненавистью Чонгук любил больше, чем мог себе в этом признаться, ставит его на колени и отказывается от него без права получить хоть сколько-нибудь теплоты в ответ, то зачем тогда вообще бороться. Кому тогда Чонгук нужен, такой поломанный и перебитый, загнанный в угол, в самую темную бездну, из которой нет выхода, потому что ему больше нечего предложить взамен, кроме себя самого. И все, чем он пытался себя сшить, закрывая прорехи уродливыми воспаленными рубцами, рвется под напором оголенного бьющего через край отчаянья. Чонгук сдается, до сих пор ощущая фантомное присутствие Чихо и его больной совсем, убивающий двумя контрольными выстрелами взгляд. Дыры от них кажутся совсем реальными, а кровь, стекающая по рукам, горячая и такая же опустошающая. Сил удержать себя от падения не хватает, и Чонгук прячется в темноте, позволяет ей овладеть собой, закутать в невесомости, и только шепчет тихо, потеряв голос в собственной пустоте:
— Помогите мне, кто-нибудь… пожалуйста, помогите.
Комментарий к 5.
Будем рады отзывам и конструктивной критике.
========== 6. ==========
— На тебе лица нет, Квон-и. Что все-таки случилось? — Сумин подливает чаю сидящему напротив парню. — Ты же знаешь, как я рада тебя встречать в любое время, но признаюсь, ты напугал меня своим поздним приездом.
— Я очень ценю ваше отношение, и вы мой самый близкий друг, а не только мать моего парня. И я сейчас пришел к вам в первую очередь, как к своему другу, — голос Квона слегка дрожит, когда он делает первый глоток и начинает говорить.
Ему даже не приходится стараться изображать собственное разочарование и досадливое сожаление, потому что Ю-Квон действительно выбит из колеи. Он не слишком-то хорошо представляет, как на этот раз придется бороться за Чихо, поэтому решает не мелочиться. Госпожа У кажется отличным вариантом — не настолько масштабным, но вполне себе действенным. Чихо свою мать любит, и прислушаться тоже должен, а разыграть перед Сумин драматический спектакль не так уж и сложно.
— Все твои чувства взаимны. Так, что случилось? — Сумин ловит каждое его слово, внимательно всматривается в лицо и подсаживается поближе,
