Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

беда обездоленных и оскорбленных социальных слоев, беда нации, ощущающей угрозу колонизации, беда разрушенной войной страны. Но тот проект не отвечал запросам общества благополучного — общества, уже пережившего и забывшего беду как тип бытия.

Переход к новому этапу общественного развития происходил при остром дефиците знания о советской системе в новых условиях. Это особенно проявилось у молодежи. В 1956 г. в МГУ уже ощущалось то, чего пока что не замечалось в населении в среднем — неблагожелательное инакомыслие в отношении советской системы. В массе все бывают чем-то недовольны, кряхтят и ругаются, но не подводят под это теоретическую базу, это было «бытовое» недовольство. А в элитарной среде студентов гуманитарных факультетов это инакомыслие было другого типа — «концептуальное». Они читали философов, Маркса, Троцкого, от них волны докатывались и до всех факультетов.

Кризис легитимности вызревал 30 лет с 1960 г. Под новыми объективными характеристиками советского общества 1970-х гг. скрывалась невидимая опасность для общественного строя — быстрое и резкое ослабление, почти исчезновение, его прежней мировоззренческой основы. В то время официальное советское обществоведение утверждало (и большинство населения искренне так и считало), что мировоззренческой основой является марксизм, оформивший в рациональных понятиях стихийные представления трудящихся о равенстве и справедливости. Эта установка была ошибочной.

Мировоззренческой основой советского строя был общинный крестьянский коммунизм. Западные философы иногда добавляли, что он был лишь «прикрыт тонкой пленкой европейских идей». В 1960-е гг. вышло на арену новое поколение интеллигенции из городского «среднего класса». В ходе индустриализации, урбанизации и смены поколений философия крестьянского коммунизма теряла силу и к 1960-м гг. исчерпала свой потенциал, хотя важнейшие ее положения сохраняются и поныне, в коллективном бессознательном — уже недееспособным в политике.

Глубокие изменения в образе жизни, структуре общества и в культуре требовали перехода от механической солидарности к органической. В период «сталинизма» советское общество было консолидировано механической солидарностью — все были трудящимися, выполнявшими великую миссию. Все были «одинаковыми» по главным установкам, это общество было похоже на религиозное братство. С 1960 г. изменялась структура занятости, от традиционных профессий очень быстро стали отпочковываться новые специальности — во всех отраслях.

Так, в 1950 г. в СССР было 162 тыс. научных работников, а в 1975 г. — 1223 тыс. Каждая группа ученых становилась специфическим сообществом — со своим профессиональным языком, теориями и методами, с информационной системой и школой. Каждое такое сообщество формировалось как сгусток субкультуры. И этот процесс происходил во всей деятельности общества. Связи механической солидарности не распались, но ослабли, многих стало тяготить само требование «единства». Требовалось плавное формирование органической солидарности, не допуская разрыва и вакуума в сфере солидарности — к более сложной системе отношений. К несчастью, общественные и гуманитарные науки СССР с этой задачей не справились (и сегодня не справляются).

Но обществоведение не отреагировало, оно сохраняло иллюзию стабильности системы ценностей и установок людей, а значит, и иллюзию стабильности общественного строя. Такую ошибку сделала монархия, но советское обществоведение из этого не извлекло урока и продолжало поддерживать веру в магическую силу Октябрьской революции и Победы (см. [222]).

Для консолидации советского общества и сохранения гегемонии политической системы требовалось строительство новой идеологической базы, в которой советский проект и на первом, и на новом этапе был бы изложен на рациональном языке, без апелляции к подспудному мессианскому чувству революции. Взрывное возникновение множества групп с разными когнитивными структурами и ценностями создало для политической системы ситуацию реальной невозможности пересобрать новое население в общество и нацию на старой платформе, но старая партийно-государственная машина не могла ни понять, ни предвидеть, ни выработать новые технологии. Уважаемые руководители-старики (как Брежнев или Суслов) этой проблемы не видели, т. к. в них бессознательный большевизм и его стереотипы были еще живы, а новое поколение номенклатуры искало ответ на эту проблему (осознаваемую лишь интуитивно) в марксизме (или в образе Запада), где найти ответа не могло. Это вызвало идейный кризис в среде партийной интеллигенции.47

Мировоззренческий кризис порождает кризис легитимности политической системы, а затем и кризис государства. Ю. В. Андропов в 1983 г. так определил состояние общественного сознания: «Мы не знаем общества, в котором живем». Это состояние ухудшалось: незнание превратилось в непонимание, а затем и во враждебность, дошедшую у части элиты до степени паранойи. Незнанием была вызвана и неспособность руководства выявить и предупредить назревающие в обществе противоречия, найти эффективные способы разрешить уже созревшие проблемы. Незнание привело и само общество к неспособности разглядеть опасность начатых во время перестройки действий по изменению общественного строя.

Почему эрозия мировоззренческой матрицы советского строя не вызвала действий руководителей государства и КПСС и их помощников — профессоров и академиков, пока к власти не пришло «поколение Горбачева»? Можно предположить, что они с их типом знания и методологии были не на высоте этой задачи. Их образование базировалось на историческом материализме, проникнутым механистическим детерминизмом. Они, сами не заметив, вернулись в ту парадигму, в которой проектировалась Февральская революция и отвергалась Октябрьская революция. Интеллектуальная элита КПСС методологически вернулась к «антисоветскому марксизму» — не видя этого. Поэтому большая часть этой элиты легко перешла в колею Горбачева, Яковлева, Чубайса и т. д. Этот процесс кончился интеллектуальной катастрофой (см. [223]).