В то же время простых смертных гоняли на подмосковный трудовой фронт рыть траншеи и окопы.
Правительство издало новый указ, предусматривающий расстрел по отношению к лицам, сеющим панику.
Однако паническое настроение охватывало и самого вождя. Он был готов бежать.
В Рогожско-Симоновском тупике Горьковской железной дороги Лазарь Каганович, народный комиссар путей сообщения, позаботился о спецпоезде Верховного главнокомандующего. Сталин несколько раз наведывался в Рогожский тупик, прохаживался в раздумье по вагонам и снова возвращался в свой бункер, не решаясь покинуть столицу, боясь, что без него сдадут Москву немцам.
Мрачные мысли рождались в голове вождя в те суровые дни. Подавленным было настроение и у его приближённых, которые тоже решались вместе с ним идти на крайности.
Так, например, Молотов пригласил к Сталину посла Болгарии Стотенова. Генсек попросил его найти способ связаться с правительством Германии и сообщить о том, что министр иностранных дел Советского Союза выражает согласие на новый Брест во имя мира. При этом советская сторона готова отдать Германии Прибалтику, половину Белоруссии и половину Украины.
Стотенов отказался, добавив: «Не путайте меня в это дело».
Когда с болгарским послом ничего не вышло, Сталин в доверительном разговоре с Берией сказал ему: «Лаврентий, попытайся по своим каналам прозондировать почву для заключения нового Брестского мира с Германией».
Как вы считаете, Николай Алексеевич, здравомыслящий человек решится на такой шаг, зная, что противник не простой захватчик, а в первую очередь антикоммунист, один из главных лютых врагов советского строя?
Тем более что вооружённые силы Германии уже стучались в ворота Москвы, захватив часть страны, но, видимо, разменявший седьмой десяток своих лет вождь считал, что для сохранения власти, как и для достижения цели, с точки зрения макиавеллизма все средства хороши.
Сложная обстановка в то время складывалась не только под Москвой, но и под Ленинградом, оказавшимся в кольце блокады. Финляндия, объявившая войну Советскому Союзу, не проявляла активных действий, не поддерживала заметно даже действовавшую рядом дивизию СС.
Командование немецких войск, удерживающее Ленинградское направление и недовольное главнокомандующим финской армией — маршалом Карлом Густавом Маннергеймом, иронично замечало, что, к сожалению, Маннергейм не дорос до уровня простого русского командира.
Но кто мог знать, о чём думал бывший офицер царской службы, одарённый стратег, возведший известную линию Маннергейма, — о судьбе России или Германии.
Отношение Сталина к Жукову — герою схваток у озера Хасан и на Халхин-Голе, возглавлявшему Генштаб, было сухо-официальным. Этот волевой, бескомпромиссный командарм был единственным в своем роде, кто мог говорить с ним на равных, а если нужно, то и возразить. Конечно, если бы не война, Сталин постарался бы держать Жукова подальше от себя.
Уже в конце июля сорок первого года начальник Генерального штаба, озабоченный критической обстановкой, сложившейся на Центральном фронте, разработал план мероприятий с целью укрепления Центрального фронта и решил ознакомить с ним Верховного.
Позвонив Сталину, сказал, что просит принять по срочному делу.
Сталин назначил час.
Жуков явился. В приёмной Поскрёбышев сухо сказал: «Садись.
Приказано подождать Мехлиса».
Мехлис, кивнув Жукову на ходу, вошёл в кабинет Сталина без доклада. Через несколько минут пригласили Георгия Константиновича. Сталин, указав на стул, сказал:
— Ну, докладывай, что там у тебя.
Жуков начал излагать свои доводы, характеризуя положение наших войск на Центральном фронте и противника, успешно развивающего наступление.
И тут спесивый Мехлис, призванный решать судьбу страны, перебивая говорящего командарма, сквозь зубы заскрежетал:
— Откуда вам известно, как будут действовать немецкие войска?
Жуков, не обращая внимания, продолжал убеждать Верховного в необходимости срочного укрепления Центрального фронта за счёт передачи ему трёх армий, сняв по одной с Юго-Западного, Западного фронтов и резерва Ставки.
Сталин недовольным тоном спрашивает:
— Вы что же, считаете возможным ослабить направление на Москву?
— Нет, не считаю. Дней через двенадцать мы можем перебросить с Дальнего Востока не менее восьми вполне боеспособных дивизий, в том числе одну танковую.
