задергался, хватаясь за туники и плащи, и проснулся.
«Смерть жидам, большевикам и антилихентам», – прошептал он любимую свою поговорку, сел, стал спешно креститься и вдруг застыл, полуоткрыв рот, ибо заслышал музыку. Лунный свет окрашивал каюту тихим ужасом. Тамаренко прильнул картофелиной носа к иллюминатору и увидел на палубе Яану, вальсирующую с Незнакомцем в мундире русского гвардейца времен деда Тамаренко, а за ними, у борта, сидели и играли на скрипках три музыканта, виденные вечером в салоне. Танцующие кружились очень медленно, будто в такт не музыке, а волнам, выбивающим о борт свою вечную мелодию, а складки ночной рубашки Яаны почему-то не сгибались, как накрахмаленные. Отец выбежал в коридор и сел, как рухнул, в том самом параличе, выпавшем из сна в реальность вместе с танцем. Танцевавшие вошли в коридор, прошли мимо него, глядя перед собой, и он приметил, что глаза дочери более синие, чем когда-либо прежде, как небо за иллюминаторами. Послышался звук затворяемой двери, он продолжал сидеть, припав к стене, и ему казалось, что так прошло минут пять. Потом почувствовал, что может шевелить шеей, обернулся и увидел, что дверь распахнулась и показалась Яана, в форме Незнакомца и при шпаге. Мундир был широк ей в плечах и свисал, зато штаны сидели как влитые. Она проплыла по коридору, кружась в танце с невидимым партнером, и выплыла в ночь. Тамаренко стряхнул оцепенение и выбежал за ней. На фоне фиолетового пятна ночи Яана медленно кружилась над волнами в танце с невидимкой, удаляясь, размываясь в синеве. «Дьявол!» – шепотом воскликнул отец и почему-то, потерявшись, прошлепал босыми ногами обратно в каюту и увидел лежащего на диване юношу, с руками по швам девичьей ночной рубашки, смертно бледного, с немигающим взглядом в потолок и какою-то презрительной улыбкой на застывших губах[10]. Отец побежал обратно, воззрился на звезды, сел у ног скрипачей, что, опустив глаза, все играли, уставился перед собой и стал ждать, когда закончится и этот сон, бывший для него страшнее, хотя в нем не Яана лежала на смертном одре, а ее Демон, она же удалилась в полете, в танце, пусть даже посмертном, но отцу так казалось страшней, и он все сидел и ждал чего-то под луною и скрипками.
Святость и предательство Дзёанны-о-Цуру
соч. 75
Яне Кандовой
…дьявол не раз являлся в тех деревнях… в облике невиданного арапа…
Было это в годы Гэнна[11], в глухой деревушке. Постоянная угроза смерти витала над четырьмя ее жителями, и все потому, что приняли они святое учение Эсу Кирисито-сама[12], принца страны Бэрэн. Супруги Дзёан-Рёхэй [13] и Мария-о-Мити были обращены в новую веру патэрэном Мигэру Юноскэ, которого, в свою очередь, обратил к господу рыжеволосый проповедник с орлиным носом, прибывший из южных стран[14], еще в годы Кэйтё. Когда дочери Рёхэя, о-Цуру, было восемь лет, она прошла сагурамэнто, получив имя Дзёанна.
Жили все они бедно, и стоило им выдать себя, как ждали их костер или распятие[15]. Но и в этой жизни были они счастливы. Терпеливо снося все тяготы, внутренним взором они уже зрели чертоги парайсо. И дабы помешать спасению верующих, их не замедлил посетить дьявол.
Случилось это, когда Мигэру тяжело занемог и уже не вставал с постели. Казалось, дни его сочтены. И вот тогда, поздним вечером явился в дом Дзёана-Рёхэя местный лекарь. В тот час о-Цуру по давней привычке молилась под сенью смоковницы (ей было уже шестнадцать), а родители, сидя у очага, тревожно глядели на гостя, не зная, чего ожидать. Тот сказал, что Юноскэ очень плох и средств на лечение не имеет, но его можно спасти, если добрые люди оплатят или отработают лечение. Рёхэй поспешил заверить собеседника, что отработает. Если же, продолжал тот, будет у него какая просьба, то надлежит беспрекословно ее выполнить.
– Поклянитесь мне в этом, – неожиданно грозно добавил лекарь, – спасеньем своих христианских анима.
Слова эти громом поразили хозяев: гость прознал их тайну, и теперь их жизнь в его руках. Но этого было уже не изменить, и Рёхэй дрожащим голосом произнес требуемую клятву, и о-Мити неслышно повторила за ним. Довольный лекарь попрощался и ушел. Немногим позже вернулась о-Цуру, и родители, рассказав о происшедшем, велели с завтрашнего дня быть вдвойне осторожной при соблюдении постов и чтении оратио, дабы не выдать себя и другим односельчанам. О-Цуру, не подымая глаз, изъявила покорность и улеглась, а Рёхэй с женой еще долго не смыкали глаз.
На следующий день, когда Рёхэй ходил за скотом, а о-Мити жала ячмень, вдруг нагрянула стража, ведомая о-Цуру, и без лишних слов вошла в дом. Под изголовьем был найден курусу, и стражи, переглянувшись, набросили веревки на Рёхэя и о-Мити. О-Цуру стояла, так же опустив глаза, как и вчерашним вечером. То обстоятельство, что их выдала собственная дочь, так потрясло схваченных, что они даже не нашлись что сказать. Когда их повели к наместнику, они лишь повторяли, воздевая глаза: «О дзэсусу Кирисито, прости нашу дочь, пораженную безумием! О сладчайшая сайта Мария-сама, просвети заблудшую дочь праматери Эва!»
Брошены в темницу, пленники подверглись пыткам водой и огнем, но не отреклись от дзэсусу. В конце концов наместник постановил распять их. В ночь перед казнью дверь темницы отворилась, и к обреченным вошла их дочь. Различив ее черты в полумраке, отец закрыл глаза, а мать отвернулась. Дзёанна-о-Цуру молча разглядывала их осунувшиеся лица и воскликнула, залившись слезами:
– О отец, о мать, выслушайте меня! Накануне вашего ареста, вечером, я молилась в тени смоковницы у колодца, а потом завидела человека, вошедшего к нам. Снедаема любопытством, я села у двери и подслушала разговор. Я думала, что пришли меня сватать! А когда он направился к двери, я спряталась в
