Я проворачиваю ключ и со скрипом открываю дверь в другой, почти стертый из памяти мир.
Все тот же запах сандала, его так любили летучие мыши… по углам еще томятся тени воспоминаний, удивленно кивая мне. Зачем я здесь? Но по руке уже ползет муравей памяти и шепчет, шепчет в такт скрипу дверных петель. Слой пыли на полу напоминает тополиный пух… сколько раз мои ноги наступали на эти доски… а теперь все уходит, уходит, тонет во времени, в людях и в лицах, догорает на костре прошедших дней. И я стою на пороге своей истории и смотрю на нее с высоты ста восьмидесяти сантиметров, восхищаясь убранством ушедшего в прошлое дома.
Вот мой любимый стул, ты помнишь? В то лето ты попросила смастерить тебе его, а потом всегда сидела только на нем… Я делаю шаг в глубину комнаты, и мои ботинки мягко опускаются на дно пыльного океана. От каждого моего шага расходятся круги в разные стороны, и слышен тихий, мягкий шелест волн. Твой стул – это все, что сохранил в себе этот дом. Возможно, этот стул и есть сердце дома. Если присмотреться – можно увидеть легкие колебания этого предмета мебели, напоминающие биение сердца. На стуле скрещиваются лучики, проникающие из двух забитых окон. Наверное, это – артерии, по которым пульсирует скудная жизнь дома. Можно сказать, что дом находится в коме.
Я надеваю резиновые перчатки, достаю из кармана платок и начинаю медленно стирать, точнее, смахивать пыль со стула. Она медленно поднимается вверх, стараясь достать до моих ноздрей и глаз, чтобы ужалить, укусить побольнее, как встревоженная вторжением незнакомца змея. Пыль шипит, извивается вокруг меня, но мне все безразлично – я протираю сердце дома. Мне хочется вдохнуть прежний дух в эти стены, в эту деревянную плоть.
Вот, сердце забилось быстрее, теперь займемся глазами. Подойдя к окну, я без особого труда очищаю ясные, светлые глаза, дарившие свет всем обитателям этого некогда живого и здорового организма. Сквозь освобожденные от прогнивших досок оба окна в дом безудержно хлещет мощный поток чистейшего солнечного света. Накрывшая меня волна кружится, шипит, расплескивая капли в разные стороны… Постепенно свет заполняет весь дом до краев, и тут же, как после прикосновения волшебной палочки, он оживает. Стены улыбаются светлыми губами, жизнь вновь возвращается в наш дом. Я любуюсь всем, что меня окружает, и на одной из стен вижу твои глаза – это пьяный художник, случайно зашедший к нам, нацарапал их ржавым гвоздем.
А вот, в углу, остатки цветного бисера, в который мы так любили играть. Однажды игра в бисер продолжалась целую неделю. Мы мало ели и спали все это время, нам было интересно знать, чем все это закончится. Да, в то лето было много безумных дней и ночей. Мало свидетелей тех событий осталось, лишь дом помнит все, помнит весь год нашей жизни, прошедший, как одна минута… Как странно, ну почему не падает небо, почему только мы можем упасть и разбиться на щепки, которые никто не в силах собрать вместе?
Той осенью мы решили, что все люди сошли с ума, и ушли в сторону, пытаясь достичь просветления, но заблудились в своих облаках, снах и мыслях и с трудом нашли дорогу домой.
Так проходили дни, медленно приближая наступление зимы.
С первым снегом я приготовил варенье из можжевеловых веточек и притащил патефон, который выменял у торговца временем за три дохлых крысы. И тот Новый год мы встречали с вареньем под музыку затертой пластинки «Роллинг Стоунз».
Зимними вечерами ты читала мне свои стихи и стихи Джима. Мы пили чай, болтали о море, а в полночь шли гулять по парку. Там я рассказывал тебе импровизированные истории о жизни насекомых, стрел и слов.
Все было славно, пока не сломался патефон. В доме воцарилась тишина. Но и она долго не продержалась, от нее остался лишь пепел, да и тот развеял северный ветер.
Бог мой, а вот тот самый карандаш, которым ты писала мне письма, выражая знак протеста, когда я вскрыл себе вены, пока ты была в магазине. Я потерял много крови, и меня еле спасли. После этого ты не разговаривала со мной три дня, а только писала письма на китайском языке. Зная, что я все равно ничего не пойму. Но через три дня оттаяла и прочитала мне их все. С тех пор ты старалась не оставлять меня одного, оберегая меня от моих демонов.
Зима подходила к концу, и в воздухе уже витал запах весны. Она ворвалась однажды утром и, разбудив, вырвала нас из сонного плена зимы, вдохнув силу и энергию в наши тела. Всю весну мы сочиняли песни и пели их друг другу, утопая в дыму веселого табака. Венцом этой поры стала наша совместная поэма под названием «Люди ловят кайф» (жаль, что я помню только короткий отрывок):
Это была весна… В то время у нас побывало много приблудного народа. Портвейн тек рекой. Тогда и появились твои глаза на стене. И множество других рисунков и стихов появилось в ту весну. Я часто пил вино из твоих ладоней. Тех ладоней, на которых даже плавилась соль, которые так нежно целовал ветер, и немые пальцы мои начинали говорить лишь в объятиях твоих ладоней. Это была весна…
Но вот со скрипом открылась дверь в лето. Мы перестали отбрасывать тень, хотя к этому мы так и не привыкли… что-то было не так. Какое-то странное ощущение вселилось в нас. Но глаза наши были светлы – мы ждали солнца, которое встречало нас с протянутыми лучами. Мы были рады окунуться в объятия этих медовых рук, но что-то странное было в твоем взгляде…
Мы стали реже зажигать свечи, зато чаще стали встречать рассвет, глядя на него сквозь пальцы. Наступило время всеобщего солнечного удара, то время, когда так трудно найти холодное пиво.
