Я никогда не спрашивал, откуда ты пришла, и ты не задавала мне подобных вопросов. Сама матушка-судьба решила свести нас воедино и бросить на сто тысяч лет вперед, в запредельность, где суждено погибать истинным героям трамвая номер три, идущего в сторону базара, где торгуют ангелами, падшими звездами и женщинами.
Это было то лето, тот пик, то самое предчувствие великого блаженства боли, сквозь которую проходят лишь избранные пассажиры паровоза со смешным названием «Земля». То последнее лето потусторонней жизни… помнишь тот шабаш, когда мы доходили до экстаза, взлетая и плавясь в шаманской пляске, искрами уносясь в звездное небо? Мы были не здесь, мы были в Париже в то утро, когда от нас ушел Джим. Это был вулканический сеанс для любителей Великой Игры Кали… как будто корявые сумерки хотели поранить нас, словно после амнезии… но мы знали, что это всего лишь лето.
Каждый летний вечер ты читала мне цитаты из книги без обложки, а иногда мы играли в дождь, посыпая пол пеплом. Мы просто хотели жить. Я был счастлив, полон сил и энергии, я был счастлив рядом с тобой.
Вновь и вновь я возвращаю себя в то лето, когда мы собирали каштаны на берегу реки, читали стихи китайских поэтов, в то лето, когда мы ночи напролет играли в прятки на крыше девятиэтажки. Я вспомнил, как мы стучались в двери травы, в поисках железнодорожной воды, как мастерили город из пластилина и паутины, как обсмеивали нас прохожие, но какое нам дело было до них…
И вот я здесь, в этом доме, где все пропитано нашими голосами. Вот он, «мини-Вудсток», где было сыграно столько сейшенов и свершилось столько волшебства. Я видел этот сон наяву. Я хотел, чтобы так было, и это рождалось на наших глазах, превращаясь в историю – твою и мою, которая медленно сыпалась в песочных часах вечности, но одна песчинка крупного размера перекрыла проход, и время остановилось. И настал тот день, последний день цветов и кайфа…
Утром ты сказала, что тебе приснился белый ветер в черных ладонях. Я не придал этому значения, я не верил в силу снов. Мы собирались на пляж, кормить чаек и медуз, и уже вышли из дома, но ты забыла очки и вернулась. Я иронично пробормотал, что это плохая примета. Боже, если бы я знал!..
Проходя мимо дороги, мы увидели котенка, который метался из стороны в сторону, уворачиваясь от проезжающих машин. Ты бросилась на помощь бедному животному. И тут из-за поворота появился грузовик…
Крика не было слышно из-за визга тормозов. Твое тело подбросило, и, сделав несколько переворотов, оно рухнуло на асфальт. А затем наступила тишина, которая длилась вечность. Лишь слышалось биение твоего сердца, с каждым разом все тише и тише…
и вот оно стихло совсем. Со всех сторон набежало много народа, а через пятнадцать минут твое тело увезли санитары. Я подошел к этому месту на дороге: под июльским солнцем блестела твоя алая кровь – безмятежная, юная, теплая… Я наклонился и увидел в лужице крови бусинки цветного бисера от твоей фенечки. Я стал собирать их, чувствуя, как слезы, стекая вниз по щекам, падали, смешиваясь с кровью…
Я нашел тебя лишь к вечеру в морге номер двадцать шесть. Там я впервые узнал, что ты была сиротой, воспитывалась в детском доме и что родственников у тебя совсем нет. Мне удалось украсть твое тело…
Я похоронил тебя на берегу реки, под каштанами, посадив на твоей могиле куст индийской конопли. Так закончилось то лето и та моя жизнь.
Мы ни разу не признались друг другу в любви. Не нужно было слов, мы просто знали это.
И вот теперь я здесь, спустя три года. Двадцать девятого июля – в день твоей смерти – я пришел сюда, где остался твой дух, чтобы просить прощения за то, что я скитался по земле целых три года, изображая живого человека. Прости, что так долго не приходил к тебе… но время пришло, и здесь все как надо – телефонный шнур и твой стул.
О, я уже слышу шаги за дверью и скрежет косы:
– Иди, иди ко мне, моя смерть! Помоги мне скорей увидеться с ней…
Здравствуй, милая, вот и я!
Последние дни Анны (Анжелюс)
Франсуа проснулся от звуков флейты. Он прислушался, и тут же волшебные звуки флейты превратились в утренний зов петуха. Выйдя во двор, Франсуа взглянул на огромную лужу посреди двора, в ней отражалось утреннее небо, украшенное несколькими жемчужинами звезд. Раньше в этой луже плескались гуси, теперь плещутся звезды. Франсуа направился к сараю, который был разделен на коровник и курятник. «Ну что, старина, – обратился Франсуа к сараю, – если зима будет холодной и не хватит припасенного хвороста, придется тебя разобрать». В ответ сарай скрипнул опорами, выражая то ли свое согласие, то ли протест. Соседский петух, напомнивший о себе, нарушил одиночество Франсуа. Хлопнув по прохладной древесине сарая, Франсуа зашел за дом, где покоились два холмика с двумя аккуратными деревянными крестами.
– Доброе утро, сыновья, – громко сказал Франсуа, – лето заканчивается, и мы с вашей матерью будем готовиться к зиме… Я скучаю по вам, – вырвалось из глубины. Франсуа прикусил нижнюю губу, но душевная боль вновь победила физическую и непослушные слезы брызнули из глаз. Он снова почувствовал горечь, ту самую горечь потери, которая каленым железом выжигала душу…
Первенца решили назвать Франсуа-младший, девичье имя не бралось в расчет, Анна была абсолютно уверена, что родится сын. Франсуа-младший появился на свет мертвым. Это был первый удар. Через два года на свет появился Пьер. Роды были долгими и тяжелыми, но Анна справилась, подарив мужу замечательного розового малыша с большими глазами, жадно всматривающимися в огромный мир. С этого дня жизнь изменилась, вся вселенная начала свое вращение вокруг младенца, которому судьба отписала всего год, год маленькой жизни, год новых надежд и новых планов. Пьер не смог перенести зиму,