насторожиться: а вдруг откажет? Это было бы ужасно и оскорбительно. Так нам казалось. Хотя что тут предосудительного-то: могло же быть так, что девушке просто не хочется танцевать. Тем не менее в случаях отказа мы устраивали гордячкам различные козни. Но до этого доходило все-таки редко.
Худшее, чего я так опасался, не произошло: она поднялась, сделала шаг навстречу. Первый шаг…
От волнения я чувствовал, что рука моя, державшая ее руку, вспотела, а вторую я неловко перебирал на ее спине, не зная куда деть и как бы не оказаться уличенным в вольности. (В наше время умели блюсти такт и нормы поведения – не то что нынешние тусовки.) Когда музыка оборвалась, я проводил ее на место и, как истинный джентльмен, поблагодарил и отошел в сторону.
Почти весь вечер я больше к ней не подходил. Это тоже была тактика поведения, хотя нечестивый бес подтачивал мое терпение и волю. Я не хотел быть надоедливым, зная, что более всего не нравится девушкам. У меня хватило терпения дождаться последних минут. И все-таки я должен познакомиться с ней!
Музыка гремела на всю окрестность, заглушая голоса, тихий смех и таинственный шепот ночного мирозданья. Расположенный чуть в стороне от райцентра, этот очаг культуры был излюбленным местом молодежи. Каждый вечер после демонстрации киносеансов здесь начинались танцы. Молодежь скоро расставляла вдоль стен такие же старые, как и само здание, скамьи, освобождая место. Все тот же киномеханик из своей будки заправлял музыкой – менял пластинки. Иной раз ему делали заказы выкриками из зала, и он послушно их исполнял, хотя набор пластинок у него был весьма ограниченный. Потому мы наизусть знали все песни и танцевальные мелодии, звучавшие почти каждый вечер в небольшом сельском клубе, который открывался и закрывался строго по установленному графику. Иногда разгулявшуюся молодежь это возмущало: она готова была танцевать хоть до утра. Ровно в полночь двери клуба закрывались, и шумную молодежь поглощали темные улицы, переулки и закоулки.
…До закрытия клуба оставались последние минуты. Я никак не мог пересилить себя, заговорить с ней, чего со мной раньше не бывало. Но я должен был сделать этот шаг.
– Как зовут вас? – спросил я, собрав все свое мужество, и, получив ответ, сразу перешел в атаку:
– А можно я сегодня провожу вас?
– Нет! – отрезала она категорично безо всяких там объяснений.
Но я был бы не я, если бы заранее не подготовился к отказу.
– Извините, – сказал я как можно мягче– я беру свое предложение обратно.
Потом пошли дни, все такие же вечера. Мне приходилось здорово напрягать свое терпение, делать вид, что вовсе не замечаю ее, хотя редко упускал из виду. А если что и ускользало от меня, то друзья, осведомленные о моих намерениях, пополняли недостающую информацию. Словом, я знал о ней все. Знал, что каждый вечер кто-то обязательно сопровождает ее до самого порога. Но она никому не отдавала предпочтения, ни с кем не задерживалась лишней минуты. Покинув подруг на попечение поклонников, шла домой. Она не осуждала их, ведущих свободный образ жизни, но сама избегала всякой распущенности и не позволяла, чтобы кто-нибудь хотя бы прикоснулся к ней. Попытки, конечно, были. Как-то вечером один из наиболее назойливых поклонников попытался повести себя грубо, дал волю рукам, за что тут же поплатился… пощечиной.
Это событие стало достоянием всей нашей молодежной публики. Да и сам «пострадавший» оказался малым безобидным и, не скрывая, охотно делился своими впечатлениями от приключений на любовном фронте. Не знаю, что на самом деле чувствовал сам оскорбленный, но я прямо-таки ликовал и терпеливо ждал своего часа. Как сейчас помню: я прождал ровно месяц. Для меня пока что было достаточно, что вижу ее почти каждый вечер, при этом не подавая никакого признака, что мои мысли хоть сколько-нибудь заняты ею. Но я нутром чувствовал, что она заинтригована моим независимым тщеславием, и это не могло не задевать ее девичье самолюбие.
И вот спустя месяц я предстал перед ней. Я уже достаточно изучил ее, знал, как следует с ней вести. На этот раз мне показалось, что она приняла мое приглашение на танец более охотно, чем в первый раз.
– А что если я повторю свой прежний, давний вопрос? – начал я заготовленную заранее словесную тираду. И не дожидаясь ее ответа, продолжил: – Если ты мне ответишь «нет», мне будет больно. Но я постараюсь никогда больше не задавать своего вопроса и не попадаться в дальнейшем тебе на глаза. Но если ты скажешь «да», я буду считать себя счастливейшим человеком…
Последовала пауза. Она показалась мне вечностью. Заглохла музыка, стали рассаживаться по местам. Наконец до моего слуха донеслось тихое долгожданное «да». Не выпуская ее руки, я проводил ее на место, а сам удалился в дальний угол, следуя непреложному правилу: чашу сладкую надо пробовать не сразу, а мелкими глотками.
Домой мы возвращались вместе, веселые и по-юношески счастливые…
…Село с хаотично разбросанными старыми домами давно погрузилось во мрак. Лишь в окнах то там, то здесь поблескивают тусклые огоньки обыкновенных керосиновых ламп. А во дворе темным-темно, хоть глаз выколи, как говорят в народе. Долгая зимняя ночь, темнота да непролазная грязь навевают тоску и уныние. Еще не все население возвратилось с изгнания на родину, а кто приехал, не успел обжиться, навести порядок в запущенных, обветшалых за полтора десятка лет домах и прилегающих территориях.
Восьмилетняя школа, куда я направлен учительствовать, расположена в центре небольшого предгорного села. Тот же жалкий вид: несколько перекосившиеся, обособленные друг от друга ветхие постройки, плохо отапливаемые дровами, редко – углем.