семейство в полном составе: один, два, три… семь. Две взрослые особи, которых выдают хвосты – они длиннее, и пять маленьких, их нетрудно распознать по коротким, но уже распускающимся при полете веером коротким хвостикам.
Потом все чаще к ним начали присоединяться другие – целые стайки. Я с грустью начинаю понимать, что приходит пора расставаться. Им предстоит долгий перелет в жаркие края. Мне же остается с тоской напутствовать их:
– Летите, ласточки, летите. Расправьте крылья свои! И… непременно возвращайтесь по весне!
Луиза
Ровно через год после мучительного и тягостного недельного пребывания в своей родной районной больнице я попал в республиканскую больницу. И, как ни странно, в тот же конец длинного коридора и в ту же самую палату. В ней год назад я выживал после инфаркта. Пролежал недели две или около того – точно не помню. Но эти дни на всю оставшуюся жизнь останутся незабвенны.
Об этом – мой небольшой рассказ.
Кто-то вычислил три ступени любви: первая – это сплошные самоотречения и жертвы, и чем больше самоотрекаешься, тем чувствуешь себя счастливее; вторая ступень – «правовая», когда обе стороны бьются за равные права; и третья – когда только и остается право рассуждать о любви, о счастье и прочих вожделенных вещах.
Так вот целый год я находился в той первой ступени отрешенного состояния, когда все мысли только и заняты несбыточными наваждениями, лишь изредка прозревая: «Ничего уже не может быть! Поздно!».
«Имею же я право?» – пытаюсь я настоять на своем, и сам себе отвечаю: «Не имеешь. Времена твоих прав давно уже остались позади. Ты слишком рано родился. Даже твое бренное тело перестало тебя слушаться. А впереди – полная неопределенность и спешно бегущие дни».
Словом, в моем «я» гнездилась какая-то сумятица, мгновенно возникшая и чисто платоническая, из которой невозможно было извлечь ничего, кроме самой сумятицы. И никакие увертки здесь не помогали. Такого чувства у меня никогда еще не было, и теперь оно потрясало меня своей необратимостью, несмотря на все попытки включить инстинкт самосохранения.
В результате всех этих тщетных усилий и надрывов я вновь оказался на больничной койке все с теми же сердечными недугами. Только на этот раз как в прямом болезненном, так и в переносном романтическом смысле: я так хотел увидеть ее…
Заведующая отделением и одновременно лечащий врач… к немалому моему удивлению и само собой – к удовольствию, вспомнила меня, как только я появился в ее кабинете и представился.
– Вы у нас лежали в прошлом году, в третьей палате, – заключила она, перебрав мои «сопроводительные» бумаги, и своим обычным, несколько резковатым голосом добавила: – Отправляйтесь туда же. Устраивайтесь!
В первую же ночь я почувствовал себя совершенно здоровым человеком. Крепко заснул. Поутру мог бы еще долго отсыпаться, если б медсестра не разбудила – пора приступать к процедурам. Какое-то время, пребывая еще в полусонном состоянии, я размышляю над вопросом, откуда вдруг во мне эта безмятежность? Почти что детская умиротворенность? Ответ нашел не сразу: я только что говорил, что целый год пребывал в плену внутреннего монолога, задавая себе бесконечные вопросы: «Чего ты хочешь, чего добиваешься? Ведь это все только в тебе. И чтобы ты ни придумывал, за себя и за нее, какие бы монологи ни произносил, она-то этого никогда не узнает и не должна узнать…»
И вот на тебе, оказавшись рядом, мне удается избавиться от этого ипохондрического состояния. Теперь какое-то время, день за днем, я буду жадно ловить ее шаги и голос – в соседних палатах ли, в конце коридора ли. Все равно. Главное – чувство близости, от которого я буду испытывать внутреннее успокоение.
– Может, проветримся? – предлагаю я соседу по палате, открывая окно навстречу утренней свежести.
– Да, пожалуй, – не возражает он, совершенно не представляя, к чему я через приоткрытое окно подолгу высматриваю закрытый со всех сторон внутренний двор.
Больничные окна, выходящие на юго-восточную сторону, затемнены пленкой во избежание прямых солнечных лучей в жару. Пока же тепло не мешает, весеннее тепло и свет. С окна третьего этажа этого лечебного инкубатора открывается прекрасный вид: низкое небо, синее, как море; верхушки молодых деревьев, покрытые позолотой; частные дома и новостройки, хаотично и густо разбросанные вокруг больничной территории; холмы, далекие и близкие, сплошь усеянные зеленью кустарников и травы. Дальше, где заканчивается обзор, замыкающий всю эту панораму, тянется высокая холмистая гряда, на которой грандиозным апофеозом упирается в небо ретрансляционная вышка, разукрашенная белым и красным цветами. А еще утренний прохладный ветерок, забегая в открытое окно, щекочет тело, не успевшее набрать утренней бодрости.
В коридоре – повседневная суета. В разных концах хлопают двери. Совсем близко простучали женские каблуки. Нет, – не ее. У нее походка, хоть и торопливая, но мягкая. Скорее всего, это сестричка ломится в дверь с капельницей. Весьма некстати. Значит, я уже не увижу, когда она подкатит на своем джипе, затормозит на обычном месте, как раз под нашими окнами, откроется передняя дверца… На правом плече у нее, еще на выходе, будет накинута маленькая черная сумочка, вторую, коричневую, побольше размером она подхватит с заднего сиденья и, уже на ходу щелкнув кнопкой блокировки дверей машины, своей привычной торопливой походкой направится к дальнему углу здания.
Только на этом коротком отрезке можно будет разглядеть ее вне «сферы трудовой деятельности»: в легком роскошном платье, которое безукоризненно
