села в горы. Дорога предстояла не близкая. На горной дороге с ее подъемами и спусками в галоп не разгонишься, и поэтому я предоставил лошадям полную свободу, и они брели, осторожно ступая копытами по острым камешкам, поводя ушами и изредка всхрапывая. Та, что плелась сзади на привязи, иногда натягивала поводок, замедляя шаг, но, крепко подвязанная к седлу, нехотя плелась сзади, вытянув шею далеко вперед.
Солнце уже было в зените и нещадно палило, когда я проделал половину пути. В горной теснине стояла азиатская духота. На той полоске неба над головой не было видно ни единого облачка и, казалось, что оно вот-вот готово расплавиться.
Я давно слышу этот крик, пронзительный, разрывающий душу, доносящийся откуда-то из ущелья. На что он похож – не пойму. Иногда мне кажется, что это надрывный детский плач. Я напрягаю слух, насколько мне это удается, пытаясь определить, что бы это могло быть, мысленно строю различные догадки. Но почему-то склонен предположить, что чья-то тележка (на больших повозках здесь не ездят) опрокинулась в пропасть и что там мог оказаться маленький ребенок. Такие приключения здесь случались. Особенно в том месте, которое так и называлось: «Подъем». Поэтому, выезжая в горы, обычно выбирали лошадей наиболее крепких, выносливых.
Мне хочется как можно быстрее добраться до того места. Так или иначе, я уверовал, что это плачущий ребенок, позабыв о том, что и сам еще толком не вышел из того возраста. Я готов совершить настоящий подвиг! «Если там окажутся люди, в моем распоряжении есть лошади… Сброшу лишнее… Нужно будет, вернусь обратно, в село», – размышляю я, совершенно не задумываясь, хватит ли у меня сил.
Горная дорога берет круто вверх. Даже на самой верхотуре все так же величавой громадой с одной стороны нависает скалистая стена, с другой – пугающая пропасть. Туда нелегко спуститься по острым камням, и зацепиться не за что, разве что за большие валуны, не подвластные ни ветрам, ни времени.
Теперь этот крик где-то там, внизу. Иногда крик прерывается на какие-то секунды, потом повторяется все так же пронзительно и жалобно. А вокруг ни живой души. Я привязываю поводья за колючий кустик, неведомым чудом прижившийся на небольшом выступе, подхожу к самому краю обрыва, чуть наклонив голову, измеряю расстояние. Потом сажусь на краешек, откидываю руки назад и начинаю медленно сползать вниз, упираясь всем телом о камни, нащупывая руками и ногами твердые уступы. Моя спина уже горит от такого скольжения по острым камням, но боли не чувствую. Скорее, не думаю.
Не помню, сколько продолжалось мое такое своеобразное скольжение или падение. Наконец я ощутил под ногами твердую почву. У самых моих ног, переливаясь в лучах раскаленного солнца, журчит и мечет серебристым бисером горный ручеек. Но ни его стремительный бег из этой теснины, ни звонкие переливы привлекают мое внимание. Передо мной не виданная до сих пор картина: голова бурой змеи, зависшая над водой, и огромная лягушка в сжатой пасти. Ее холодные, стеклянные глаза впились в меня, словно вопрошая: «Человек, что тебе от меня надо? Иди своей дорогой!»
До сих пор я такую «породу» пресмыкающихся не видывал: тело темно-бурое, а голова ярко-желтая. Но пока что меня мало интересует это пресмыкающееся, мои мысли заняты огромной лягушкой, которую оно держит за самый зад в подвешенном состоянии. Глаза лягушачьи вот-вот выскочат со страха. Она широко раскрывает красную пасть и издает невероятный для такого существа громкий крик, который эхом разносится далеко по ущелью. Рассказам других никогда б не поверил, что лягушачий крик может быть таким громким, протяжным и жалобным.
«Что бы такое придумать?» – соображаю я, осторожно поднимая первый попавшийся под руку камень. Если прицелюсь к голове, то могу угодить в жертву, тогда мои усилия окажутся напрасными, нет, надо примериться для начала к хвосту, а там видно будет. Змея по-прежнему не отрывает от меня свои неподвижные, гипнотизирующие глаза.
Наконец я выпускаю камень из рук. Не помню, попал я в змею или нет, но в ту секунду раздался шлепок нырнувшей в воду лягушки. Это надо было видеть, с какой прытью квакушка дала деру вниз по ручью, в спешке кувыркаясь и опрокидываясь белым животом вверх.
Змея чинно пересекла ручеек и скрылась между камнями на противоположном берегу. Но теперь мне до нее не было никакого дела.
Летите, ласточки
Раньше мы жили в небольшом старом доме с примыкающим к нему таким же ветхим навесом. Но, насколько мне помнится, ласточки ни разу не лепили там свои гнезда: прилетали, бывало, и улетали бог весть куда. Скорее всего – в более подходящие места и, естественно, более надежные. Это я потом понял: под нашим навесом не было перекрытия, и в любом месте там свободно могла появиться кошка. А ласточки ох как не любят соседство кошек.
В народе существует поверье, что эти вестники весны приносят с собой благо, и потому отношение к ним людей особое: трепетное и нежное. И, конечно же, нам всем, всей семье, очень хотелось, чтобы они не покидали нас. Мы даже своего любимого кота Ваську уступили дальним родственникам, хотя вины его здесь не было никакой. Это был зверь самый безобидный и никакой агрессии к другим живым существам не проявлял, за исключением мышей, конечно. А еще кот Васька был очень воспитан: ничего не трогал помимо того, что ему давали прямо с рук.
Некоторое время мы жалели о допущенной опрометчивости – с таким же «успехом» по закуткам нашего двора гуляли и соседские кошки.
…Поселились эти пернатые у нас впервые прошлой весной под кровлей нового дома, где мы, люди и птицы, можно сказать, одновременно справили новоселье. Мы – в большом доме, они – в наскоро отстроенном своем, маленьком.
Место выбрали на самом верхнем углу, прямо напротив окна моей комнаты, откуда я мог подолгу наблюдать за ними, не мешая их кропотливой работе. Некоторое время я и мои домочадцы старались обходить их стороной, чтобы ненароком не вспугнуть. Но вскоре поняли, что они нас совсем не боятся, ведут себя как старые знакомые или как члены одной семьи. На самом деле так оно и было. Даже когда я выхожу из своей комнаты, сажусь на ступеньки рядом с
