Образ жизни

весной и осенью и не остаются тут,
как боги этой страны, даже они не остаются.
И тот, кто говорит здесь было, пророк утешения
и отрады. И тот, кто говорит здесь будет,
пророк гнева и ярости.

И от севера до юга – бесконечная радость лета,
и предостережения о наводнениях
вместе с предостережениями о засухе,
и надгробные памятники
расставлены повсюду, как гири,
чтобы история этой страны
не разлетелась под ветром,
словно листы бумаги.

«Всю ночь армия шла из Гилгала в горы…»

* * *

Всю ночь армия шла из Гилгала в горы,
чтобы дойти до поля смерти и всего другого.
Мертвые легли вдоль и поперек,
и птицы слетелись.
Но я хочу умереть в своей постели.

У этих людей глаза узкие, как щели
в танковой башне.
Я всегда в меньшинстве. Их намного больше.
Они могут меня допросить, когда бы ни захотели.
Но я хочу умереть в своей постели.

Солнце стоит в Гивоне. И готово стоять так вечно,
чтоб освещать бесконечные войны,
смерть и увечье.
Может быть, я не увижу, как мою жену убили.
Но я хочу умереть в своей постели.

Самсон, его сила – длинная черная грива.
Мою – срезали, я герой по призыву.
Обучили натягивать тетиву и выпускать стрелы.
Но я хочу умереть в своей постели.

Я видел, что можно жить и справиться понемногу.
И обустроить хоть львиную пасть,
если нет ничего иного.
Я готов умереть в одиночку.
Какая разница, в самом деле.
Но я хочу умереть в своей постели.

«Маленький парк…»

* * *

Маленький парк, посаженный в память о мальчике,
погибшем на войне, становится
похожим на него, каким он был
двадцать восемь лет назад.
Все больше и больше, с каждым годом.
Его старые родители приходят сюда
почти каждый день, посидеть на скамейке
и посмотреть на него.

И каждую ночь воспомнание жужжит,
как маленький мотор. Днем этого не слышно.

«Иерусалим, место, где все помнят…»

* * *

Иерусалим, место, где все помнят,
что забыли здесь что-то,
но не помнят, что именно.

И для того, чтобы вспомнить, я
надеваю на свое лицо – лицо отца.

Это мой город,
где наполняются резервуары надежд,
как баллоны с кислородом у аквалангистов.

Его святость
превращается иногда в любовь.

И вопросы, которые задают в этих горах,
всегда одни и те же: ты видел мое стадо?
ты видел моего пастыря?

И дверь моего дома открыта,
как гробница, из которой восстали.

«Иерусалим, город-порт…»

* * *

Иерусалим – город-порт на берегу вечности.
Храмовая гора – большой корабль, роскошный
круизный лайнер. Из иллюминаторов
его Западной Стены
смотрят веселые святые, пассажиры.
Хасиды на пристани машут
на прощанье, кричат: ура до свиданья. Корабль
всегда прибывает, всегда отплывает.
И ограды причала,
и полицейские, и флаги, и высокие мачты церквей
и мечетей, и дымоходы синагог, и лодки
восхвалений, и волны гор. Слышен звук шофара:
еще один отчалил. Матросы Судного Дня
в белых одеждах
взбираются по лестницам и канатам
проверенных молитв.
И торговые переговоры, и ворота,
и золотые купола:
Иерусалим – это Венеция Бога.

Мэр

Это грустно
быть мэром Иерусалима. Это вызывает ужас.
Как человек может быть мэром такого города?
Что ему с ним делать?
Только все время строить и строить.
А ночью камни окрестных гор
будут сползаться к каменным домам,
как волки приходят выть на собак,
которые стали рабами человека.

«Каждому нужен…»

* * *

Каждому нужен заброшенный сад,
или старый дом, чьи стены осыпаются,
нужен какой-то другой забытый мир.

С острой тоской смотришь
на пейзаж и называешь его как тело:
горный хребет, изгиб дороги, подошва холма.
И военные обозначают цели
для жесткого удара мягкими словами:
тропа, просвет, прибрежная полоса.

Потому что каждому нужен заброшенный сад
(Адам и Ева знали, что нужен такой сад)
или старый дом,
или хотя бы запертая дверь,
куда больше не вернешься.

Киннерет

Разочарования встроены в жизнь,
разочарование в Иордане, что это не большая река,
разочарование в человеке и разочарование в Боге,
разочарование в теле и разочарование в сердце:
слишком мягкое. Разочарования
встроены в жизнь как камни, которые уже
никак не вынуть – без них все развалится.

И есть царапины боли на душе, как на пластинке,
и есть линии тоски по кому-то на ладони,
не линии характера, и не линии
будущего, и не линии судьбы.

Вода смягчает отчаяние,
вода несет надежду, как плывущие листья,
вода, которую мы пьем, и вода, которой мы плачем.

И голоса перелетных птиц сильнее
голоса крови, этого пресловутого зова.
И в старом деревянном бараке
все еще слышны объяснения шопотом
о том, что было.

Я хочу сказать вам
здесь на этом кладбище,
что маленькая девочка, сидящая на могиле,
не оскверняет могилу:
она славит