Бенуа с ненавистью взглянул на пленников и продолжал, обращаясь персонально к Робену:
— Почему я с тобой поступаю так, нечего, мне кажется, и объяснять. Мы в девственном лесу, где царствует право сильного: другого закона нет. Если бы между нами были только одни наши старые счеты, то и этого было бы достаточно для того, чтобы я расправился с тобой по-свойски… Но, кроме того, я убежден, что это ты навалил деревьев на нашем пути, стрелял в нас золотыми стрелами и помог бегству нашего пленника-индейца.
— Да, это все сделал я, — отчеканил Робен.
— Ну, вот видишь, ты, стало быть, сам сознаешься.
Моя совесть теперь окончательно успокоилась. Здесь вы проведете ночь под охраной индейцев. Стеречь вас будут прекрасно, бежать вам не удастся. Поэтому спите спокойно. Желаю вам приятных снов. До радостного утра, господа!
Робена и троих его сыновей посадили рядом, прислонив спинами к пучку связанных листьев ваи. Один из индейцев подошел к ним с тыквенной миской и предложил каждому по очереди какого-то густого мясного варева, но они отказались. Тогда им предложили воды, они с удовольствием напились, и это их освежило.
Бенуа отошел на поляну, и краснокожие остались стеречь пленников под предводительством Бонне, которому Бенуа объяснил наскоро, в чем дело.
Пленники тихо разговаривали между собой и, к большой досаде Бонне, на английском языке, так что каторжник ничего не мог помять. Мешать же им разговаривать он не считал себя вправе, так как Бенуа не велел ему делать это, надеясь, что после беседы друг с другом пленники раскиснут и выкажут слабость.
Но ожидание его не сбылось. Робинзоны и в нравственном отношении были такие же богатыри, как и в физическом. Ничто не могло сломить твердости их духа, никакая опасность, никакая беда.
В данном случае они знали, что разве только чудо может их спасти, и все-таки владели собой настолько, что ничем не выдавали своих сокровенных дум и чувств.
— Дети мои, дорогие дети! — говорил по-английски Робен, чувствуя в душе невыносимую тоску, но нисколько не меняясь в лице. — Кажется, нам предстоит умереть мучительной смертью. Встретим же ее мужественно.
— Мы готовы, отец, — в один голос отвечали трое юношей.
— Мы жили честно, можем признать это со спокойной совестью, — добавил Анри, — и умрем без страха.
— Я знаю, что вы у меня храбрецы, и не боюсь, что вы струсите, но подумайте — каково мне будет видеть ваши мучения и не иметь возможности помочь вам! Видеть, как эти дикие звери будут вас терзать, как эти подонки из острога будут издеваться над вами… и лежать связанному… о дети!..
— Это, вероятно, тот самый человек, о котором ты нам рассказывал? — спросил Эжен.
— Да, тот самый… Я спас ему жизнь, и вы станете жертвами моего великодушия.
— Что такое, отец? — вмешался Эдмонд. — Разве смерть для нас что-нибудь значит? Разве мы во время нашей бурной жизни не привыкли глядеть ей прямо в глаза.
— Мы жалеем только об одном: о несбывшихся мечтах относительно обустройства нашей новой родины, — сказал Анри.
— Неужели вам больше никого и ничего не жаль?
— Никого… потому что она все равно не переживет нас, не вынесет нашей смерти.
Она — это была их мать. О ней в первый раз было упомянуто во время разговора, да и зачем было упоминать? Ведь о ней каждый думал и так — думал постоянно.
— Бедный Шарль! — пролепетал упавшим голосом несчастный отец.
— Шарль — уже мужчина, — возразил Анри. — Он получит наше наследство и осуществит нашу идею. У него хватит на это сил…
Покуда робинзоны вели эту предсмертную беседу, на лесной поляне, где находился лагерь индейцев и каторжников, разыгрывалась настоящая оргия. Индейцы и каторжники жадно ели и пили. Только Бенуа воздерживался и не терял разума. Тенги же наспиртовался до крайности и, как всегда с ним бывало в таких случаях, пришел в умиленное расположение духа.
— Послушай-ка, вождь, — в десятый раз приставал он к Бенуа, — ведь этот бородатый-то… папаша этих юнцов-то… ведь он того… из наших был прежде… ведь так?
— Да, да, да, — сердито отвечал ему Бенуа. — Говорят тебе: да — и будет с тебя. Не лезь ко мне.
— Ты с ним имел дело…
— Имел… Отстань, говорю, надоел ты мне, как собака.
— Он тебя от тигра спас… жизнь тебе спас, — не унимался Тенги, заладивший свое, как все пьяницы. — Воля твоя, а только я не могу понять твоей манеры платить долги. Он тебе жизнь спас, а ты отдаешь его на муки… ты хочешь позволить краснокожим терзать и рвать его тело… Знаешь, что я тебе скажу? Ты хуже каторжника. У каторжника хоть чувство благодарности есть, а у тебя душа совсем пустая. Я бы на твоем месте никогда не позволил его убить, никогда бы не позволил, а ведь я что? Я убийца, тетку родную зарезал…
