Спектакль шёл шесть с половиной часов, исполнялся на бывшей фабрике по изготовлению гробов. На сцене висел портрет молодого Сталина… Были в спектакле диссиденты, Советский Союз, красные спортивные костюмы, щи и DJ Stalingrad… То есть отчаянно смелая и даже бесстрашная постановка. Какое тут «Прощание с бумагой»!
Но мне было приятно…
Мне было радостно приехать в Вену, где давно не был. Приехать совсем на другом уровне и в другом возрасте, а главное – в состоянии совершенно другого опыта.
Мне было приятно, радостно и гордо, что команда работающих со мной техников: звукооператор, светооператор, два монтировщика – совсем молодые ребята, у которых был первый международный фестиваль, справились со своей технической задачей блестяще и были не лучше, но и совсем не хуже матёрых местных техников, привыкших решать технические задачи любого уровня и пользующихся оборудованием, которое нашим ребятам и не снилось, и видевшим и работавшим со всеми возможными звёздами мирового театра.
Должен сказать, что техники на Венском фестивале – это самые лучшие люди, я от них в восторге. Но мои, то есть наши, были не хуже. Смонтировали спектакль меньше чем за пятьдесят минут, разобрали даже быстрее. Подружились с местными мастерами и произвели на них самое лучшее профессиональное впечатление.
Я очень гордился!
Хорошо получилось: приехали, не создали никому проблем – ни бытовых, ни технических, ни человеческих, ни, главное, художественных, произвели на всех приятное впечатление – и улетели. Почти как Карлсон. Почему почти? Карлсон же обещал вернуться, а мы нет. Ну и на приглашение не напрашивались.
Хорошее осталось ощущение. И за державу не обидно.
В Вене я был довольно коротко. День прилёта, точнее, вечер, не считается. Зачем его считать? Вечер был очень ветреный… А если в Вене дует ветер, от него обязательно болит голова. Венские ветра такие, я их хорошо запомнил с прошлых визитов и длительных периодов работы.
Поэтому в первый вечер в Вене нужно было быстро адаптироваться, а стало быть, съесть венский шницель и выпить белого вина с газированной водой. Это сугубо венское. Ещё можно было съесть штрудель или захер, но настроение было не то…
Потом было два дня репетиций и два дня спектаклей. От общения с любой прессой я отказался. С прошлых лет помню, что местные журналисты с удовольствием говорят о чём угодно, только не о театре. Теперешняя же ситуация предполагала непременные вопросы о Путине, Украине и так далее, а я приехал на театральный фестиваль.
Однако мне довелось несколько раз нарваться на около-политические разговоры.
Я прекрасно помню пресс-конференцию в Цюрихе перед моими гастролями в Ноймарк-театре. Тогда шла к концу страшная Вторая чеченская кампания. Все вопросы на пресс-конференции были в основном о Чечне, о войне, и ни одного – о предстоящих спектаклях. Я тогда был совсем не опытен и старался отвечать на те вопросы, отвечать вдумчиво, сложно, пытаясь растолковать спрашивающим, что проблема совсем не так однозначна, проста и уж точно не такова, как её видят в Европе. Мои ответы не нравились, они раздражали, и в итоге, после очередного моего ответа в том духе, что в Чечне всё намного страшнее, запутаннее, чем видится из Цюриха, один журналист раздражённо сказал: «И после того, что вы тут нам говорите, вы пытаетесь считать себя европейцем?»
Этот вопрос поверг меня в изумление. Я не ожидал от этих улыбающихся, кивающих и благообразных людей, которых к тому времени знал очень плохо, такой наглости, высокомерия и пренебрежения… Неприкрытого высокомерия!
Думаю, что у меня побелели губы, и я ответил: «На этом считаю пресс-конференцию исчерпанной, потому что если задан такой вопрос, то вы меня европейцем не считаете. И смею вас уверить, заданный вопрос говорит о том, что это вы проводите границы, а не я».
Об этом я когда-то писал, но просто вспомнилось. То, каким образом демонизирована Россия сейчас, сравнивать с тем, как было тогда, нельзя. Во времена Советского Союза я не бывал за границей и уж тем более в капиталистических странах. Я не знаю, как тогда формировали образ Советского Союза и России. Но уверен, что сейчас нас рисуют и видят куда более страшными и мрачными, как и то, каким образом мы здесь, у нас, живём.
Я встретил в кулуарах фестиваля довольно много людей из всегдашней фестивальной публики, которых давно не видал. В той же одежде, тех же очках, тех же компаниях. Они не изменились, разве что поседели, или покрасили волосы, или облысели окончательно. В Европе мало что меняется.
Когда меня видели, они вполне убедительно радовались, отводили в сторонку, задавали дежурный вопрос про дела, ответ на который их не интересовал, а потом обязательно интересовались, мол, как я там живу, как я там работаю, неужели мне по-прежнему удаётся что-то делать в страшной и задушенной России. Я говорил, что вполне хорошо работаю, что у меня недавно вышел спектакль, что с тех пор как мы не виделись, у меня родилась ещё одна дочь. Мой ответ они слушали с недоверием, видимо, полагая, что я настолько запуган, что даже в кулуарной беседе не могу позволить себе признаться в своём отчаянном положении.
Одна дама, которую тоже знаю давно, не выслушав меня сколько-нибудь внимательно, предложила мне остаться и сказала, что сейчас самое благоприятное время, чтобы получить политическое убежище.
