самых заядлых эмигрантов, хотя знаю, что роняю свой престиж, а Нансену не могу помочь. Он муж света в темной ночи нашего безвременья. Но, между нами, я поражен отсутствием такта и чутья у этого великого героя эпического размаха. Что делать? Это ему не дано. Если он уйдет от беженцев, то руки его будут развязаны, и его действия не будут носить следов неловкости, которые прилипают к ним ныне.
А Вы не устали читать спешно набросанные строки? Перечитать не успею. Должен бежать в церковь – у нас первый день Рождества.
Целую ручки дорогой Нины Ивановны. Непременно побываю у Schon.[…][716]. Вас и детей нежно обнимаю.
Горячо любящий Вас
Гулькевич
115
15 I 1922 [адрес автора не указан]
Дорогой Друг,
Спасибо за дорогие строки от 7 сего месяца. То, что Вы мне пишите о впечатлении, произведенном на Ульсенов[717] и на Вас, а больше всего возможность, что Нансен[718] не будет здесь 25 сего месяца, убедили меня в том, что я должен написать ему прилагаемое письмо[719]. Прошу прочесть его, и если норвежское изложение не слишком daarlig[720], и если мое действие с норвежской точки зрения не покажется [неразб. – ред.], и если Нина Ивановна благословит (никому другому говорить нельзя – я даже не сознаюсь в Париже, что написал Нансену), прошу запечатать письмо и послать ему по почте.
Если он повторит в Англии, что он говорил о большевиках в Норвегии, большинство беженцев не будет знать пределов… Этому нужно помешать. Одна из grief[721] беженцев против Нансена – его marotte[722] относительно возвращения эмиграции в Россию – «репатриации» их, как принято говорить теперь. Добровольно никто не пойдет, а те, которые решатся пойти, вероятно, ни в чем замечены не были и могут и без гарантий Нансена вернуться. Гарантии, обещанные Нансеном,
никакой практической цены
не имеют: 1) подлость большевиков, к несчастью, устанавливать уже не приходится: это общеизвестный факт, 2) если потребуется, можно будет сослаться на какой-нибудь ревком, который ослушался Центральной власти. Ведь и ужасные убийства царской семьи не были предписаны из Москвы, о них позаботилась власть на местах. То же станет с теми наивными людьми, которые положатся на еще более наивного, к сожалению, Нансена. Ужасно больно так писать о человеке, которого боготворишь и перед которым преклоняешься за его «стихийную» деятельность на помощь голодающим. Но можно сравнить этого праведника, создающего все из ничего, [неразб. – ред.] либо на свете. Это не Hoover[723], которому приходится только «распределять» мощный поток богатств, посылаемых Америкой… Буду ожидать Вашего решения и возможного ответа Нансена с неописуемым нетерпением. Прошу передать только, если Нансен не приедет сюда. Если в последнюю минуту он решит приехать, то передам ему все на словах.
Только что был вместе с Ефремовым у Lange[724]. Провели там очаровательных два часа в очаровательной норвежской семье. Сердце просто отходит у них. [Неразб. – ред.] уже не было. Она вернулась к своим занятиям в Sorbonne. Радуюсь страшно поездке Ниночки[725] во Францию. Куда направляется она? Дай ей Господь всякого счастья и полной удачи в занятиях.
Пока не о чем больше писать. Нежно целую ручки дорогой Нины Ивановны. Вас и деток крепко обнимаю.
Ваш всегда всем сердцем Гулькевич
Перечитываю еще раз мое письмо к Нансену. Мне все же кажется, что послать его следует. Кто же иной может ему это сказать? Не знаю, как будет с беженцами – они jubilerer[726] по поводу действий Sir Samuel Hoare[727] в Константинополе. Они хотят иметь его на месте Нансена. Неужели Нансен дожидается, что его «отставят»? Приличный предлог сумеют всегда найти, но обидно все же будет. Моим колебаниям кладет конец убеждение, что дорогая Нина Ивановна разрешит послать письмо по адресу
только
, если будет уверена, что письмо Нансена не обидит, и что мой поступок правилен, не нахален и не бестактен… 116
23 I 1922 Pension Mathey (la residence) Route de Florissant
Дорогой Друг,
Только что получил дорогие строки от 19 сего месяца. Хочу, не вставая от стола, благодарить дорогую Нину Ивановну и Вас за добрый, дружеский совет. Раз Нансен[728] приезжает сюда, то очень хорошо сделали, что не передали письма. На словах, по моему убеждению, куда «приятнее» говорить «неприятные» вещи.
Говорить же Нансену то, что мне подсказывает внутреннее чувство – очень «пенибельно»[729]. А сказать нужно,
