(позднее он создаст собственную партию «Русское национальное единство», РНЕ). Завидуя близости Дугина и Джемаля к Васильеву и видя в их «традиционализме» конкуренцию русскому национализму, Баркашов расставил ловушку. Он пригласил обоих к себе в кабинет и завел разговор о непоследовательности Васильева, добиваясь, чтобы они признали: Васильев неприемлемый лидер, нужно восстать против него. Этот разговор Баркашов записал на пленку и отнес ее Васильеву. В том же 1988 году Дугин и Джемаль вылетели из движения, а вскоре, с уходом многих видных членов, распалась и «Память»
Чем бы ни была «Память» – партией или провокацией, успехом или провалом, – она стала также водоразделом: новое поколение советской интеллигенции смогло представить себе будущее, в котором вместо монолитной компартии на политическом поприще будет соревноваться множество партий. Страна стала открываться быстрее, чем это казалось прежде возможным, и процесс ускорялся из-за явной неэффективности коммунистической системы: ни дырки в асфальте, ни дефицит элементарных потребительских товаров уже не удавалось прикрыть обещаниями прекрасного социалистического будущего. Экономические реформы и умеренная либерализация цен совпали с острейшим дефицитом и недовольством людей с военных и послевоенных времен.
Ельцин сумел воспользоваться растущим протестом, и его политическая карьера совершила ошеломляющий взлет. Он был, по сути дела, чистым листом в политике, с гениальным умением воровать лучшие идеи оппонентов, сочетая явно противоречащие друг другу позиции. На какое-то время он ухитрился стать воплощением надежд либеральных диссидентов и поборников прав человека – а также националистов и сторонников жесткой линии, видевших в нем противоядие от коррумпированных геронтократов из Политбюро. Он представал в одно и то же время реформатором и консерватором, националистом и демократом. Этот обкомовец находил общий язык и с люмпенизированной молодежью из провинции, и с рафинированной московской интеллигенцией. Он стал признанным лидером советской оппозиции.
В разгар экономического хаоса Коммунистическую партию постиг удар, какого она не знала за прошедшие семьдесят лет: в марте 1989 года 38 секретарей обкома проиграли выборы на Съезд народных депутатов. Ленин, столкнувшись с таким сопротивлением в декабре 1917 года, разогнал Учредительное собрание. Горбачев не последовал его примеру, он приказал проигравшим уйти.
К тому времени советское общество уже пришло практически к единодушному пониманию: официальная идеология компартии завела страну в тупик. Одни уповали на демократические реформы и постепенное превращение СССР в национальное государство западного типа с рыночной экономикой и демократической политической системой. Другие воспринимали реформы как нечто нежелательное, но неизбежное, и стремились направить эти процессы на сохранение предсказуемого, стабильного и в конечном счете авторитарного государства.
Были и такие, кто видел в реформах опасный скользкий путь к угрозе социального взрыва и предпочел бы перевести стрелки обратно, к сталинской поре, возродить национал-большевизм сталинского типа (вероятно, также и с репрессиями).
Но даже консерваторы видели, что разочарованное до цинизма население уже не воспринимает идеалы коммунизма и для сохранения режима требуются новые источники легитимации, то есть идеологические перемены.
В эту пору на советских кухнях был популярен анекдот – в сущности, реплика из фильма Вуди Аллена «Бананы» о том, как ЦРУ свергает правительство латиноамериканской страны: «Так ЦРУ за революцию или против?» – «ЦРУ никогда не рискует. Одни за, другие против»[291]. Соль анекдота очевидна: подставьте на место ЦРУ КГБ – и перед вами предстанет реальность конца 1980-х. КГБ и верхние эшелоны партии пытались использовать в своей игре все три лагеря – националистов, сторонников демократических реформ и твердолобых коммунистов.
События ускорялись, на вершинах партийной иерархии участились совещания за закрытыми дверями. Всего двадцать лет назад то, что там обсуждалось, сочли бы преступной ересью, за это исключили бы из партии, возможно, отправили бы в лагерь, если не хуже. Но под конец 1980-х элита ЦК и КГБ всерьез задавалась вопросом, нельзя ли создать независимые политические организации и идеологические проекты, которые с виду представляли бы собой альтернативу коммунизму. Одни организации замышлялись как пятая колонна, как провокаторы, выступающие под чужим флагом и дискредитирующие реформаторов, другие действительно были реальными ставками – манипуляторы надеялись совладать с процессом политических реформ, пустив в ход эти весьма спорные, зато послушные пешки.
Но были и такие проекты, которые в самом деле стремились стать альтернативой коммунизму, навсегда утратившему способность легитимировать режим и мобилизовать население. Одни пытались возродить коммунизм националистического толка, другие – полностью заменить коммунизм чем-то пока еще расплывчато имперским, с «русским духом», лишь бы не выпускать руль из рук и до конца контролировать политический процесс.
При подробном разборе этих проектов задним числом одно имя постоянно возникает в документах, в разговорах с участниками событий и даже в анекдотах, – имя Владимира Крючкова, председателя КГБ. Александр Яковлев, часто пересекавшийся с Крючковым, считал его эдакой «серой мышью» внутри партийного аппарата. В мемуарах, опубликованных в 2005 году, Яковлев писал:
Со всеми вежлив, пишет коряво, вкрадчив и сер, как осенние сумерки. А серые люди склонны принимать себя всерьез, а оттого и комичны, но и опасны. Крючков даже лавры, которые натягивали на его голову, принимал всерьез, не соизмеряя их с размерами собственной головы[292].
Крючков, со своей стороны, в собственных мемуарах (2003 года) называл Яковлева агентом западных спецслужб
