движений, Дугин истолковал эзотерический смысл холодной войны не как борьбу между коммунизмом и капитализмом, но как скрытый конфликт двух тайных элит – народов моря и народов суши, «планетарный «заговор» двух противоположных «оккультных» сил, чье тайное противостояние и невидимая борьба предопределили логику мировой истории».
Незаурядный интеллект Дугина соединял случайные факты в законы, совпадения – в причины и следствия. Политические бури бывшего Советского Союза он считал проявлением закулисной борьбы между марионеточными ставленниками атлантизма и агентами Евразии. Он зашел еще дальше и скопом обвинил КГБ в причастности к атлантическому заговору, в то время как патриоты-евразийцы, разъяснял он, это соперники КГБ из военной разведки ГРУ. Они часто сталкивались с КГБ – и хранили верность Отчизне.
Позже, с энтузиазмом приняв восхождение к власти Владимира Путина, бывшего подполковника КГБ, Дугин с готовностью взял обратно свои слова об этой «конторе». В предисловии к антологии своих теорий заговора (2005) он признает, что в первоначальном тексте «Великой войны континентов» имелись «многие очевидные сегодня нелепости, несоответствия, неточности и преувеличения». Его жена Наташа ныне о тех давних работах отзывается еще более резко: «Отстаньте уже от него, ему было 28 лет!»
Теории заговора всегда легко приживались в России, где люди привыкли начинать чтение «Правды» с последней страницы – мол, там пишут то, о чем правительство предпочитает едва упомянуть. Теории заговора распространялись и потому, что они часто соответствовали истине, а также потому, что из них, по сути дела, и состояла пропаганда сверху. Такие теории, по мнению Ханны Арендт, «в большей степени соответствуют потребностям человеческого ума, чем сама истина». Главное преимущество теорий заговора перед реальностью состоит в том, что реальность не столь логична, последовательна и организованна, как любой заговор (в теории). Стоит отметить: европейские тоталитарные режимы XX века всякий раз убеждались, что втемяшить равнодушному народу идеологию легче всего в виде теории заговора. Мало кто из немцев слыхал про расовые теории до возникновения Третьего рейха, и большинство русских сто лет назад не владели основами диалектического материализма – однако все охотно читали «Протоколы сионских мудрецов» и верили в них, а потом в «заговор Уолл-стрит» и в троцкистский заговор. Теперь теории заговора заполняли идеологический вакуум после падения коммунистической идеологии.
Пытаясь объяснить жизнеспособность теорий заговора, отдельные авторы объясняли их распространение в некоторых обществах своего рода параноидальным бредом или когнитивным расстройством, при котором люди склонны видеть схему и умысел там, где ничего подобного нет. Другие специалисты рассматривают теории заговора как пережиток религиозности, как новый вариант незримой битвы космических сил добра и зла, секуляризированный реликт иудеохристианского сознания в современном облачении, который вновь воскресает на фоне социальных кризисов.
Дугин выбрал весьма умный поход к этой теме, он попеременно продвигает такие теории и иронически их деконструирует, приравнивая теории заговора к мифу и религиозной демонологии. За «Великой войной континентов» последовало «Введение в конспирологию» (1990), где Дугин анализирует собственную работу: «…наличие или отсутствие самого «заговора» ровным счетом ничего не изменило бы в данной проблематике» [322] – и проводит «параллель с религией, которая существует не за счет факта Бога, но за счет факта Веры» [323].
Теория заговора, таким образом, избавлялась от обязанности приводить доказательства. Дугину не требовалось доказывать истинность своих теорий, ему достаточно было доказать факт их существования: «В нашем случае можно было бы сказать, что «заговор», в самом общем смысле слова, существует, так как существует исторически и социологически фиксируемая вера в него»[324]. Люди, верящие в НЛО, второго убийцу, стрелявшего в Кеннеди, и заговор тамплиеров, уравнивались в правах с протестантами, буддистами и бахаистами, чья вера в определенном смысле опирается на методологию схоластики. При изучении Корана обычно ставят себе задачу не доказать или опровергнуть Коран и хадисы, но усвоить содержащееся в этих текстах вероучение.
В широком распространении теорий заговора Дугин видел как раз признаки религии, элемент иррационального: это свидетельствует «об устойчивых бессознательных архетипах, которые приводят конкретные факты и события к мифологическим парадигмам». «Конспирология действует без правил и законов: здесь все может случиться»[325]. Дугин рассуждал как бы со стороны, иронически излагая самые фантастические теории заговора и тут же объясняя, что теории заговора – манипуляции, фейк, симптом душевного заболевания, психиатрический шлак прежних эпох, когда такие же точно феномены приводили к сожжению ведьм. Ирония была постоянной спутницей манифестов Дугина, которые без нее звучали бы крайне жестко, но он оказался одновременно критиком, теоретиком и практиком искусства, где эти три роли должны бы взаимно друг друга исключать. И эту странную позицию Дугин занимает на протяжении двух десятилетий. В своих книгах Дугин попеременно играет две роли: вот он – манипулятор на манер Макиавелли, мобилизующий легковерную публику изощренной пропагандой, и тут же деконструирует собственный труд, добавляя изрядную щепотку сомнения и устанавливая аналитическую дистанцию.
Дугин прилагал немало усилий, чтобы обнажить перед читателем собственные манипуляции, он откровенно сам себя разоблачал. В 2005 году, когда «Великая война континентов» переиздавалась в антологии «Конспирология», Дугин с гордостью писал: это «первый пример сознательной и структурированной конспирологии» – несколько расплывчатое определение своей миссии, но ясно выраженное стремление мистифицировать и манипулировать. Казалось бы, такая оговорка подрывает основную цель конспирологии – убедить людей в реальности заговора, однако на самом деле Дугин применяет искусный риторический инструмент, весьма эффективный для воздействия на циничную и разочарованную постсоветскую аудиторию: он
