За несколько минут до 17 часов 18 августа 1991 года, жарким летним днем, четыре черные «Волги» прибыли к воротам Фороса, летней резиденции Горбачева на черноморском берегу Крыма (она же объект «Заря»).
Несколько месяцев спустя Горбачев скажет советским следователям, что никак не ожидал этих «гостей» – пятерых высокопоставленных офицеров армии и КГБ, а также гражданских чиновников, (все с личными телохранителями) – и схватился за телефон позвонить главе КГБ Владимиру Крючкову, спросить у него, что происходит. Но линия молчала. Горбачев вызвал начальника личной охраны генерала Владимира Медведева, и тот реагировал в духе черной иронии, как свойственно много чего повидавшим гебистам, – мол, это «хрущевский вариант» (в 1964 году советский лидер Никита Хрущев был свергнут заговорщиками, когда находился на даче в Пицунде).
Следующие 73 часа превратятся в отчаянную борьбу между двумя соперничающими заговорами внутри советской иерархии – и каждый брался определять историю страны. Пятерых переговорщиков, как выяснилось, прислал сам Крючков с целью переманить Горбачева на сторону восьмерых партийных и военных руководителей, сформировавших Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР (ГКЧП). К этому шагу их подтолкнул тот факт, что через два дня, 20 августа, Горбачев собирался подписать новый Союзный договор о превращении СССР в конфедерацию: многие опасались эффекта домино, в результате которого семидесятилетняя советская империя распадется на независимые государства. ГКЧП добивался от Горбачева введения чрезвычайного положения, в связи с чем подписание договора можно было бы отложить на неопределенный срок.
Разумеется, попытка переворота вызвала обратный эффект: не только не предотвратила распад СССР, но и помогла Борису Ельцину, президенту РСФСР, укрепить свою репутацию в качестве лидера страны, а консерваторы, напротив, лишились легитимности. Кол был забит в сердце Советского Союза, и четыре месяца спустя СССР был официально объявлен скончавшимся. Но о том, как именно развивались события в три напряженных дня с той минуты, когда Горбачев понял, что ему отрезали телефон, – об этом и поныне ожесточенно спорят историки, хотя накопились многие тысячи страниц свидетельских показаний, проводилось три независимых друг от друга расследования, девять судов, опубликовано не менее дюжины личных воспоминаний.
В глазах многих людей поражение ГКЧП означало победу демократической политики над реакционной, публичности над тоталитарным правлением с помощью заговоров и насилия. «Век страха закончился, а другой начался», – сказал Борис Ельцин, поднявшийся в результате к вершинам власти. Один из главных образов тех дней – Ельцин, стоящий в бронежилете на танке под прицелом заговорщиков. Но чем глубже вникаешь в детали, тем менее соответствует фактам такое простое и приятное прочтение событий – дескать, это было столкновение публичной демократии с тоталитарным заговором. В августе 1991 года, кажется, победа осталась не за общественным выбором и прозрачностью, а за теми, кто лучше умел мистифицировать, манипулировать, отводить глаза. Иными словами, победили более умелые заговорщики.
На следующее утро, 19 августа, солнце осветило колонну танков, грохотавших по Кутузовскому проспекту – широкой магистрали, ведущей в центр Москвы. Дугин рассказывал, как жена разбудила его и они вместе слушали по радио сообщение: в связи с ухудшением здоровья Горбачев передает власть вице-президенту Геннадию Янаеву. «Это наш переворот! – возликовала Наташа. – Наши люди! Они берут власть». Супруги были в восторге.
Далее радио заявило, что демократические реформы уничтожали государство и необходимо предотвратить развал СССР. В «Обращении к советскому народу» ГКЧП говорилось:
На смену первоначальному энтузиазму и надеждам пришли безверие, апатия и отчаяние. Власть на всех уровнях потеряла доверие населения. Страна, по существу, стала неуправляемой. Бездействовать в этот критический для судеб Отечества час – значит взять на себя тяжелую ответственность за трагические, поистине непредсказуемые последствия.
У пропагандистов, писавших такие тексты для заговорщиков, не хватало воображения представить себе, что из этого воспоследует. Даже Проханов признавался, что стремительное развитие событий захватило его врасплох, и хотя он стал автором первоначального манифеста «Слово к народу», он решительно отрицал какую-либо причастность к реальным событиям. «Я как Пушкин, его декабристы тоже не позвали», – шутил он, напоминая, что поэта, стихами которого вдохновлялись прогрессивные офицеры, готовившие в 1825 году свержение монархии, эти же самые офицеры не посвятили в свои планы.
Председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов, тот самый покровитель Льва Гумилева, выступил по радио и оказал ГКЧП немалую помощь, сообщив, что законодатели не будут в ближайшее время собираться, – заговорщикам предоставлялось время, чтобы консолидировать свои силы. «Речь Лукьянова была для меня ангельским хором. Слова обращения – вестью о новом порядке, о верности и чести, о решимости последних государственников встать на защиту великой державы перед лицом распустившихся столичных толп, мечтающих отдаться кока-колонизаторам», – писал позднее Дугин[327].
Но переворот с первого же дня начал рассыпаться. Первая ошибка бросалась в глаза: сразу после выступления Лукьянова по радио и телевидению принялись бесконечно транслировать «Лебединое озеро», трагический балет Чайковского, который обычно транслировали, когда умирал очередной генсек. Но такое неумение воспользоваться средствами массовой информации для мобилизации населения оказалось лишь одним из множества промахов заговорщиков. Ныне Проханов признает: «Им следовало приложить усилия – информационные, пропагандистские, – а они понятия не имели, как это сделать. Вместо этого мы получили «Лебединое озеро»».
Грубый дилетантизм этого переворота изумил ветеранов беспощадной борьбы за власть на верхних уровнях пирамиды Коммунистической партии.
