чтобы уничтожить их власть ненасильственным путем. Кстати, террористы — тоже чаще всего нормальные люди, а не выродки с заячьей губой и волчьей пастью.
АФ: Насчет «террористы — тоже чаще всего нормальные люди». Рискую погрузиться в определение «нормальности», но тем не менее звучит это не вполне понятно… Не могли бы Вы разъяснить это утверждение?
ИК: Изначально идея уничтожения большого количества людей с целью напугать и привлечь внимание еще большего количества людей ужасна, но объяснение этого зла не менее драматично. Безразличие, слепота большинства, эгоизм обывателей есть причина, и взрыв является реакцией видящих, ненавидящих, страдающих… но очень ограниченных людей. Попытка демонизировать терроризм связана не с заботой о безопасности своих граждан, а с тем, что террор, особенно осуществляемый самоубийцами, покушается на две основные религиозные ценности современной западной цивилизации: самоценность биологической жизни как таковой и атеизм, маскируемый под религиозную толерантность. Человек, приносящий себя и других в жертву, считая, что таким образом выполняет волю Бога, в которого верит, гораздо более нормален, чем тот, который сохраняет свою жизнь любой ценой ради смерти, поскольку в загробную жизнь не верит. Психологическая нормальность терроризма вовсе не означает его политической целесообразности, особенно в его современной версии, направленной не против правящих классов, а против статистических единиц мегаполиса. В силу неверной нацеленности современного террора он не может преодолеть стену непонимания, отгораживающую каждого гражданина от реального — услышав хлопок с криками и плачем, обыватели укрепляют стену еще больше, так возникает еще большее безразличие, переходящее в агрессивное непонимание. Не говоря уже о том, что манипулируемый террор, который фактически полностью контролируется из Ленгли, Воксхолл-кросса, Герцлии и Лубянки, достигает строго противоположной цели — укрепления жуткого контрольного аппарата с далеко идущими задачами.
АФ: Нонконформизм: не опасное ли это явление? Практически любое отрицание устоявшегося, пускай даже негативного, может привести к последствиями совершенно нежелательным и даже обратным замыслу.
ИК: Любое отрицание устоявшегося есть рождение нового и всегда приводит к последствиям, совершенно нежелательным и даже обратным замыслу. Об этом знает любой, кто пытался воспитывать своего ребенка. Но только очень психически неуравновешенные люди решаются на основании этого убивать своих детей, и очень трусливые — не заводить их вообще.
АФ: Возьмем как пример публикующуюся у Вас Алину Витухновскую и сходных с ней современных экзальтированных авторов. Не наблюдаем ли мы зарождение тенденции, сходной с декадансом начала 20 века? Есть ли в этом течении реальное содержание или это все игра с формами и оболочками?
ИК: Декаданс существовал и будет существовать всегда. Граница же между так называемой «реальностью» и «игрой с формами и оболочками» после психоаналитической практики двадцатого века существует только в банальном сознании. Декадентское восприятие — один из архетипов культурного сознания, связанный с неизбежным отмиранием когнитивных штампов. Декаданс — это бульдозер или, если хотите, ассенизационная машина, расчищающая выгребные ямы культуры.
АФ: Ваш комментарий про нынешнюю приверженность к консерватизму — как может это сочетаться с нонконформистским рокерским прошлым и радикальным подходом к литературе, исповедуемым Вашим издательством? Видите ли Вы подлинный консерватизм где-нибудь в современной культуре?
ИК: Не вижу никакого противоречия. Любая революция есть диалектическое отрицание отрицания и, следовательно, в некоторой степени апелляция к исторически предшествовавшей системе отношений. В этом смысле, что бы там ни думал Эвола, «неконсервативных» революций не бывает в принципе. Любая революция есть конфуцианское «восстановление смыслов», утраченных в процессе семантического размывания дискурса. В белом венчике из роз впереди (а не позади, как известно) Иисус Христос.
АФ: Насчет Вашей статьи о Поколении Х в «Иностранной Литературе» — а можно ли вообще ставить поколение в рамки формулы? Люди находятся на разных полюсах и в любой точке между ними в любом поколении. То, что описал Коупленд, изобразил на сцене Билли Айдол, и довели до самопародии многие режиссеры, — на самом-то деле небольшое и размытое подмножество, не очень даже заметное за десятками других. Не является ли это более фразой или мифологемой, чем реальным явлением?
ИК: Этот спор был завершен где-то в тринадцатом веке реалистами и универсалистами. Обобщения настолько же сущностны, как и частности. Наличие собак-предателей не мешает нам говорить о «собачьей преданности», также как и называть предателя — собакой. Мифологема — это «реальное» явление, даже более «реальное», чем Реальное, так как реальность есть именно совокупность языковых мифологем.
АФ: Насчет Ваших комментариев о романе Ника Кейва и концепции вселенской провинциальности. На мой взгляд, провинциальность — это внутреннее состояние человека, а не то, как он смотрится в определенной среде. Можно находиться в Надыме и ощущать его центром вселенной, поглядывая с сочувствием на Москву, Лондон и Сан-Франциско. Но идея Ваша все равно очень интересная. Вопрос к теме — принимает ли «большая» литературная тусовка выходца из «чуждой» рок-среды, или таких понятий уже нет больше в природе?
ИК: Любая тусовка неохотно принимает выходца из чуждой среды, иначе, в чем же ее идентичность как тусовки? Проблема в том, что любая коллективная идентичность — это ограниченность. Там, где двое соберутся во имя третьего, третий с ними — Сатана. Из всех тусовок самые противные и ограниченные — это нации. Национализм — отличный пример того, что ни одна коллективная идентичность не обладает имманентной
