работают.
Поток людей не уменьшается, направляется к главной улице, там едут машины, а это хоть какой-то свет. Некоторые останавливаются, предлагают подвезти за 20 долларов.
Кое-где работают частные лавочки, они заполнены свечками или фонариками. Тут можно купить воду или какой-нибудь напиток, бутылки выглядывают, словно рыбы из теплой воды. Продается разная еда.
Повсюду фонарики, а еще – выставленные для отдыха кресла и табуретки. Все угнетены общим несчастьем. (Позднее я вполне законно купил футболку с надписью: «Я пережил историческое затмение», как только она появилась на лотках мелких нью-йоркских торговцев.)
Парадоксальным образом Лорка и Нью-Йорк продлили свою взаимную симпатию: в 1940 году родители Федерико Гарсии Лорки, его брат, две сестры, племянники и племянницы, оставив Испанию, некоторое время жили в Нью-Йорке. Отец дон Федерико Гарсия Родригес умер в Америке в 1945 году, а семья Лорки вернулась в Испанию только в 1951-м.
Что общего между Паундом и Лоркой? Кое-кто считает, что этим общим знаменателем был имажизм. На этом, наверное, и заканчивается сходство и начинаются существенные отличия.
Если для Лорки Америка и Нью-Йорк были прежде всего другим пространством, то для Паунда, рожденного в Америке, эта страна стала скорее мачехой, а он – ее пасынком. Отличия состоят, однако, не только в мифологизации жизни одного и другого, в определении некой имманентной связи со своим временем, вне творчества и творческой деятельности, что привлекает и другие, сугубо человеческие страсти и склонности.
Нью-Йорк Лорки всегда можно обнаружить за названиями нью-йоркских кварталов, джазовых клубов и ресторанов.
В то время как Паунд вносит больше европейского шарма: то ли с английских зеленых холмов, то ли из французских художественных салонов, в которых перемешались масляные краски художников, выпитое вино, итальянские приморские пейзажи Рапалло, скрежет металлической клетки в Пизе.
Имя Паунда всегда будет сопровождать скрежет металлической клетки.
Венецианский лев
Начну с того, что холодной весной 2008 года, сидя на веранде итальянского ресторана в манхэттенской Малой Италии с Евой Гофман, мы разговаривали о разных мелочах.
Ева попивала джин с тоником, а я – пиво. Ева – бывший редактор «The New York Times», писательница и эссеистка, тринадцатилетней девочкой выехала с семьей из Кракова в Ванкувер, что впоследствии отразилось на ее опытах в новом языке. И как оказалось, она некоторым образом связана с Тернопольщиной.
Заговорили об Иосифе Бродском. Случайно или нет, но мы обменялись парой слов о поэте, который, кстати, жил неподалеку – на Мортон-стрит, 44. Неподалеку – ясное дело, метафора, хотя не такая уж и гиперболизированная, поскольку Малая Италия соседствует с Сохо, а тот, в свою очередь, соседствует с Гринвич-Виллидж, а это действительно через несколько кварталов.
Ева, между прочим, вспомнила недавний случай со своими студентами из Хантерского колледжа, где она преподает как приглашенный профессор. К одному занятию она раздала тексты, которые, по ее мнению, могли бы лучше всего иллюстрировать тему памяти. Среди них было и эссе Бродского «Полторы комнаты», написанное в свое время по-английски. К большому Евиному изумлению, оказалось, что часть ее студентов о Бродском ничего не слышала. После этого мы, сетуя, поговорили о времени и памяти или о чем-то подобном. Официант принес счет. И, распрощавшись, мы отправились кто куда (совершенно нью-йоркское завершение встреч: раствориться, как сахар в кофе).
Часто бывая в «Cornelia Street Cafe», я однажды решил-таки посмотреть, где ж эта Мортон-стрит, на которой длительное время жил поэт. (Не могу сказать, что получаю особое удовольствие от посещения мест, связанных с громкими именами.) Удержаться от искушения увидеть Мортон-стрит после семи лет моих постоянных выступлений в «Cornelia Street Cafe» я не смог. Выяснилось, что от «Cornelia» до Мортон-стрит не больше пяти минут. Надо перейти Бликер-стрит и Седьмую авеню – и сразу попадаешь в изогнутое колено Мортон-стрит.
Дом номер 44 на этой улице – четырехэтажный, из красного кирпича. Ко входу ведет крутая лестница, бросается в глаза псевдогреческий стиль свежеокрашенных парадных дверей. Никакой мемориальной доски нет, а случайные прохожие (улочка действительно тихая и пустынная), не задерживаясь, идут себе дальше.
Трудно сейчас выяснить, что привело Бродского именно сюда: случай или чей-то совет. Возможно, выбирая себе нью-йоркское жилье, он учитывал и цены, и удобства – центр Манхэттена, множество кафе и рестораций, рядом – Гудзон. А еще пейзаж – что-то европейское, незримо европейское тут все- таки есть. Или, может, это всего лишь самовнушение европейцев, чтобы оправдать свой выбор Америки?
В «Русском самоваре» на 52-й улице в Манхэттене – ресторане, владельцами которого в свое время были Иосиф Бродский, Михаил Барышников и Роман Каплан, – время от времени на втором этаже происходят поэтические чтения.
На первом – сам ресторан. Слева – гардероб, справа – стойка бара лягушачьи-зеленого цвета. (И – что привлекает наибольшее внимание – колоннада огромных бутылей с водкой разных сортов.) Затем – белый рояль, за которым играет Саша Избицер. Справа – кирпичная стена с фотографиями знаменитостей, посетивших этот ресторан, – от Беллы Ахмадулиной до Милоша Формана.
Так вот, на втором этаже, в прямоугольном зале, где нью-йоркская русскоязычная публика собирается для чтений, в углу, слева на столике под
